Вадим Чекунов - Пластиглаз Страница 8

Мёрзлые свиные туши - половинками, вдоль хребта. Бежево-жёлтые, в бледных треугольных штампах.

Холод. Изо рта бригадира - клочки пара. Мат-перемат. Что-то сердито кричит по трансляции диспетчер - эхо летит над рельсами, бьётся о тёмные бока вагонов... Слов не разобрать.

Рукавицы просалены до негнутости. Хватаешь тушу за ноги и взваливаешь на плечо. Когда идёшь к фуре, наклоняешь голову - глаза слепят прожекторы. Возвращаешься - перед тобой пляшут, ломаются, скачут длинные тени.

Он долгожитель тут - третий год.

Бригадиром так и не стал.

«В пизду такую работу» - пришла, наконец, предельно ясная мысль.

***

Утро.

Толстый грузин, хозяин палатки, тычет пальцами в золотых печатках ему в лицо:

– Ты, бляд, охранник сраный, каво охранять должен, а? Жопа своя или палатка, бляд?

На коротких пальцах грузина торчат чёрные волоски. Такие же выглядывают из его носа, похожего на сломаный топор.

Стекло палатки разбито. Убыток товара.

Он молчит. Отворачивается в сторону.

У круглого бока станции метро стоят целых три ментовских «уаза». Менты хмурые, с автоматами и в армейских касках.

Над убогими коробами палаток замерла в своём вечном полёте знакомая с детства ракета на крутом постаменте-горке.

Вдали - острие телебашни.

Вечером и ночью там стреляли.

Осень. Четвёртый день октября.

***

Окна комнаты выходят на гремящую трамваями улицу и соседний дом.

Кровати у них нет. Спят на соседском матрасе.

В скважину замка за ними иногда подглядывают армянские дети - их в коммуналке несколько штук.

Он склоняется над раздетой девушкой и целует её в живот. Ложится щекой на выбритый лобок и улыбается всплывшему из глубин памяти слову.

Г л у п о с т и.

Армянские дети тоже считают так - ему кажется, он слышит их тихое хихиканье за дверью. Надо в следующий раз на ручку двери повесить рубашку. Впрочем, во время любви детей не слышно. А после - плевать.

Окна комнаты распахнуты - возню у скважины заглушает улица. Катятся, будто чугунные ядра по булыжникам, и хрипло тренькают трамваи. На доме напротив второй день кроют крышу новыми, сверкающими на солнце листами.

***

Жена сидит на низкой кушетке в полутёмном холле. По углам стоят четырёхугольные кадки с какими-то растениями. Одно похоже на «дерево» из «Джентельменов удачи». Другое - похоже на фикус.

За широкими окнами вечер и дождь.

Он присаживается на казённый дермантин рядом с женой.

По коридору шелестят тапочками и кутаются в домашние халаты женщины-тени.

– Как ты? - спрашивает жена.

Он начинает жаловаться на погоду. Потом на неработающий экскалатор на «Дмитровской» и говорит, что пришлось подниматься пешком. Спохватывается:

– А ты как?

Жена отворачивается.

Отделение патологии. Третий выкидыш.

***

От подзатыльника голова дочки дёргается вперёд и бьётся о край стола. Выставив острые локотки, дочь двумя руками зажимает нос, но на тетрадь всё равно падает несколько тёмных капель.

– Вырви лист и пиши заново!

Уже на кухне, закуривая у тянущей холодом форточки, добавляет:

– Бестолочь, блядь...

Уже когда дочь засыпает в своей комнате, он плачет на кухне. Пьяно клянётся обварить руку кипятком, если ударит ещё хоть раз.

***

Анталия не понравилась.

Крикливые и наглые турки с тёмными, нехорошими глазами. Сально-мясное роскошество пляжа. Мерзкая «ракы», взятая на пробу. Белеет, когда разводишь водой. Вспомнил одеколон в армии и едва сдержал тошноту.

Из окна гостиницы мечети похожи на окаменевших черепах, лапы которых прибиты к каменистой земле кольями-минаретами.

Остаток отпуска на пляж не ходил. Шёл сразу в бар.

С минарета ближайшей мечети кричали азан. Нет бога, кроме Аллаха - утверждал невидимый мусульманин.

– Бога нет вообще! - орал ему в ответ, стоя на балконе с бутылкой джина. - Есть только джин! Джииин!

Нравилась игра слов.

На рейс его едва допустили. Жена сидела молча, глядя в спинку кресла напротив. Дочка уткнулась в иллюминатор.

Впрочем, он не помнил ничего этого.

***

– Ты любишь меня?

– Да, - честно соврал он.

***

Из приёмника на кухонном столе слышится задорное детское пение:

– Хорошо бы сделать так! Фьють!

Срезать все кудряшки!

На макушке - красный мак,

А вокруг - ромашки!

Ему хочется ударить по приёмнику кулаком. Но лень. Замахивает рюмку и тянется пальцами к кружкам колбасы.

Хорошо бы сделать так...

Он давно придумал, как.

Растянуть на стене хороший холст. Льняной дублировочный будет самое оно. Прочный, плотный - как раз для его картины. Тексами прибить холст к стене. Грунтовку приготовить самому - как учили. Пузырь осетра сварить с мёдом. Развести мел. Немного толчёного кирпича - для красноватости фона.

Нанести слоя четыре.

Пока готовится, раздобыть техсредства. Это сложнее - охотничьего билета у него нет. Но решаемо.

Встать к холсту спиной. Ствол прижать к подбородку.

Получится феерично.

Дыра посередине. Серые галактики из мозговых брызг. Бурые солнца кровяных сгустков и аппликация рельефных вкраплений кости.

Как заключительный штрих - неровный пастозный мазок. Лёгкий зигзаг разнесённого в крошево и ползущего вниз затылка.

***

Жара.

Пыльная дорога через бывшее пастбище. За «отрезком» - так местные называют лесополосу у оврага - горбатые крыши деревни.

Сухо шелестят кузнечики.

Высоко в небе, едва различимый в солнечном мареве, ползёт стрелка инверсионного следа.

Полдень. Похмелье.

В отрезке прохладней. Пляшут пятна света. На деревянном мосту с бурыми от ржавчины перилами пара местных пацанов. Один постарше, лет двенадцати. Другой - малец совсем, не больше шести. Старший подбрасывает вверх тёмный комок. Тот тяжело и мокро шлёпается на серые доски моста.

Лягушка.

Волоча ноги, пытается уползти.

Выменял у пацанов лягушку на пачку сигарет.

Отнёс к деревенскому пруду и положил у воды.

***

– Если ребёнок плачет, - зашептала, подавшись вперёд, сумасшедшая, - по ночам если плачет - поставь церковные свечки в каждом углу. На три дня. Она уйдёт. Но может вернуться потом опять. Тогда ребеночек уже умрёт.

За расцарапанным окном электрички ползли огороды дачных участков.

Проехали переезд. Неразборчиво протрещал динамик.

Ему пора выходить.

Он снял с полки рюкзак, закинул на плечо.

– Кто «она»-то? - спросил без любопытства.

Сумасшедшая взглянула на него снизу вверх.

– А та, что ребенка твоего по ночам мучит. Вот и плачет она, девочка твоя.

Сел на скамью.

– Откуда знаешь, что дочка?

Сумасшедшая подвязала платок, подергав кончики-ушки. Узел у неё находился на затылке.

Зажмурилась, расколов лицо сотней морщин. Выдохнула:

– А вот знаю!

Засмеялась с подвизгом, неприятно. На них начали оглядываться.

– Плачут дети потому, что их колет спицей старуха. Её люди видеть не могут. А я видела, когда маленькой была... - мелко закивала головой сумасшедшая. - Старуха ночью к кроватке приходит. Спицу достанет, и колет ребёночка. Больно-больно, чтобы он плакал. Надоест - уйдёт другого колоть. Или заколет до смерти. Захочешь прогнать - делай, как я сказала. Свечечки церковные - она их боится. Не всегда, правда. Вернётся если - беде быть...

Потряс головой и пошёл в тамбур курить.

Возвращался пешком со следующей станции.

Шагал вдоль сверкающих солнцем рельсов, прислушиваясь к шороху щебня под ногами.

Бред. Бред, конечно.

Какие, на хер, свечки...

***

Зелёные, белые поверху стены. Нежилой, неживой запах.

Низкая табуретка. Кровать. Дочь разглядывает принесённую им книжку.

Платок надевать не хочет - чтоб не быть «как старуха».

Из солидарности он обрился наголо.

Это всё, что мог сделать для неё.

***

Игрушки и вещи раздавали, куда могли. Лишь бы не выбрасывать.

Лишь бы не сминали их ногами в контейнере таджики-дворники. Не завалили бы мусорной дрянью жильцы.

Но и дома держать их не могли.

Вещи прятались по квартире. Спустя год, а то и два, появлялись. Выкатился из-за холодильника крошечный каучуковый шарик.

***

Грязь на кладбище была удивительно похожа на ту, рыжую, с Ебун-горы. Захотелось упасть и вжаться в неё лицом.

***

Запойным он себя не считал. Никогда не пил больше недели. Не чаще раза-другого в месяц.

Когда обрывки потных кошмаров отступили и шорохи за дверью перестали нагонять ужас, он включил телефон.

Тот сразу зазвонил. Точно только и ждал этого.

– Хы-э... - выдохнул в трубку.

– Привет, - буднично сказала мембрана.

Голосом б ы в ш е й.

– Ах-м...

– С тобой всё в порядке?

– Сейчас почти да... - вернулась, наконец, речь. - Как ты?

Молчание.

– У меня всё нормально.

Опять молчание.

Неожиданно вспомнил - остро, выпукло - распахнутое окно и рабочих на крыше. Грохот листов, молотков, трамваев...