Михаил Сухачёв - Штурман воздушных трасс

М. Сухачев

Штурман воздушных трасс

На грани невероятного

Солнце почти село. Его пунцовый диск едва выглядывал из-за темной стены леса, начинавшегося сразу же за аэродромом. Все вокруг приобрело красноватый оттенок, и от этого могильный холмик, обелиск на нем с жестяной звездочкой и кусочек картона с данными о похороненном, заделанный под осколок стекла, словно потеряли свою объемность и разноцветность. Уже почти невозможно было прочесть фамилию, имя и отчество. Но генерал Прокофьев продолжал неподвижно сидеть перед могилой, и взгляд его был устремлен куда-то выше обелиска, в небо. Похоже, там как на экране он вновь просматривал взволновавшую его сцену.

...Они прилетели сюда, на ставропольский аэродром, сегодня после полудня на стареньком, видавшем виды СБ. Несмотря на изнуряющую болтанку, генерал попросил летчика сделать круг над летным полем, на котором год назад он попал под минометный огонь и едва не лишился жизни. Пока самолет пролетал над краем аэродрома, Прокофьев мысленно воссоздавал обстановку трагического утра их отступления, когда фашисты захватили аэродром. Без труда генерал увидел с воздуха то место, на котором тогда стояли два его самолета УТ-2. С противоположной стороны в тот момент неслись на танкетках и бронетранспортерах передовые отряды наступающей немецкой пехоты. На месте прежней стоянки самолетов с малой высоты хорошо был виден могильный холмик с красной пирамидой и пятиконечной звездой. Прокофьев обратил внимание летчика на могилу и сказал:

— После посадки подрули туда поближе.

Его тянуло взглянуть на то место, где он был ранен, где погиб один из его летчиков-инструкторов лейтенант Анисимов. А вот этот скромный памятник поставлен кому-то другому, кто также, видимо, нашел свою смерть здесь в тот же памятный день.

Прокофьев с трудом вылез из кабины. От долгой неподвижности ныло раненое бедро. Прихрамывая, он направился к могильному холмику. Свежий букетик цветов свидетельствовал, что кому-то здесь до сих пор дорога память о погибшем. На лицевой стороне обелиска был вделан знакомый пропуск, который когда-то выдавали для прохода на краснодарский аэродром. Генерал наклонился и прочитал: «Полковник Прокофьев Гавриил Михайлович». Потом посмотрел на фотографию. Это был он сам. Ему стало не по себе: он стоял у своей собственной могилы. Нахлынули вопросы: как сюда попал его пропуск, кто здесь похоронен на самом деле?..

— Товарищ генерал, что же это такое? Это вы? — почти со страхом, запинаясь, спросил летчик.

— Я, конечно... то есть не я. Чертовщина какая-то. Я сам ничего не понимаю, — так же путаясь в словах, заговорил генерал. — Надо у кого-нибудь выяснить.

Он осмотрелся и пошел к ближайшему жилью, сделанному из обгоревших бревен. Здесь, помнится, была школа. Прокофьев позвал. Из-за откинувшейся плащ-палатки, заменявшей дверь, выглянула пожилая женщина:

— Чего тебе, соколик? Проходи сюда!

Прокофьев вошел и снова оказался под открытым небом, но среди стен. На топчане в углу мужчина привязывал к бедру грубый деревянный протез.

— Извините, я бы хотел узнать, чья это могила на краю аэродрома и кто за ней следит?

— Летчик Прокофьев Гавриил Михайлович, погиб в сорок втором, — сказала женщина. — Что, знал его или родственник?

— Мне бы хотелось узнать подробности его гибели. Кто может рассказать?

— Да я могу. Все на моих глазах было. Мы здесь, возле аэродрома, жили при подсобном хозяйстве больницы. Это было летом...

Она почти точно описала обстановку захвата города и аэродрома.

— Сбили его фашисты, когда он дрался с ними в небе. Силы-то были неравные. Упал он на краю аэродрома, прямо на том месте, где могилка...

Прокофьев, волнуясь, слушал о том, чего не было на самом деле, но что, по убеждению этой женщины, непременно должно было предшествовать геройской гибели летчика.

— Когда утихла пальба, мальчишки увидели разбитый самолет и направились было к нему, да испугались убитого. Как стемнело, мы, несколько баб и стариков, перенесли труп в сарай. Грех было оставлять тело летчика на поругание фашистам. Кто-то полез в карман кожаного пальто, которым он был накрыт, и нашел там пропуск. Сразу предать тело земле опасались: в городе полно шныряло немцев. Спрятали у меня в сарае под соломой. Еще шесть дней нельзя было хоронить. Потом ночью рискнули: вырыли могилку, перенесли тело летчика и захоронили. А вот весной вернулся муж, — женщина показала на инвалида, — и сработали всем миром памятник со звездой. И пропуск муж ладно приделал, чтоб дождем не попортило...

Она закончила, а Прокофьев от волнения еще не мог произнести ни слова.

— Да ты часом не родственник ли ему? — женщина пристально вгляделась в побледневшее лицо генерала.

— Спасибо вам за чуткость, доброту и память о летчике, — взволнованно сказал Прокофьев, не ответив на вопрос.

— Кто же ты ему будешь? — допытывалась женщина.

— Прокофьев — это я, Гавриил Михайлович. И пропуск на могиле — мой, — он показал удостоверение личности.

Женщина испуганно смотрела то на генерала, то на его документ.

— Тут написано — генерал, а он полковник. Может, еще был Прокофьев?

— Нет, наверное, это было так...

Гавриил Михайлович рассказал всю историю. Потом они направились к обелиску. К ним присоединились люди, неизвестно как узнавшие о невероятной случайности.

Кто-то бережно отковырнул стекло, чтобы достать ставший теперь легендарным пропуск. Вместо него вставили листок бумаги, на котором Прокофьев написал: «Здесь погиб, спасая жизнь своего командира, лейтенант Анисимов».

— Пусть пока будет это. Я обязательно разыщу его фотографию.

Гавриила Михайловича уговорили снова вернуться в один из уцелевших домов. В считанные минуты на столе появилась бутыль со спиртом и большая сковорода яичницы.

— Ты не кручинься, соколик, старая примета есть: долго жить будешь, коль при жизни тебя по ошибке похоронили, — сказала первый тост уже знакомая пожилая женщина.

Надо было улетать, но какая-то притягательная сила заставила Прокофьева вернуться к могиле Анисимова, сесть возле нее и вспомнить все, что было связано с этим молодым летчиком-инструктором, накрывшим его своим телом в момент взрыва мины.

...Это произошло ровно год назад, в июле 1942-го. Прокофьев перебазировался со своими Полтавскими высшими авиационными курсами штурманов на ставропольский аэродром. Едва наладили учебу, как поступил приказ систематически вылетать на воздушную разведку наступающих войск противника в интересах штаба Буденного.

Теперь с аэродрома курсов уходила пара разведчиков под Сталинград и в сторону Ростова.

На рассвете 25 июля один из Пе-2, летавших на разведку, вернулся раньше времени. Летчик на большой скорости подрулил к стартовому командному пункту. Еще не остановились винты, а штурман уже выскочил из кабины:

— Танки у Маныча! Много!

Его обступили, возбужденно требуя показать на карте место и направление движения противника. Кто-то упорно допытывался, сколько танков.

— Может, наши? — усомнился один из летчиков.

— У страха глаза велики. Наверное, несколько штук, а больше пыли, — стали раздаваться голоса.

Прокофьев протиснулся в круг:

— Нанесите данные на карту, поедем к генералу Вершинину.

Командующий 5-й воздушной армией Константин Андреевич Вершинин, штаб которого располагался почти на краю аэродрома, уже знал, что танковая группа противника прорвалась через Дон на широком фронте и пока сдержать ее не представлялось возможным.

— Готовьтесь к эвакуации, товарищ Прокофьев, — сказал он.

— Товарищ генерал, что делать со складами бомб и горючего для вашей армии? — напомнил Прокофьев. Он уже не первый раз говорил об этих складах, наспех сделанных в лесу рядом с аэродромом.

— Склады придется взорвать, вывозить их не на чем, да и некогда. Сколько можно, заправимся бензином и подвесим бомбы, а остальное надо заминировать. Позаботьтесь об этом.

— У меня нет минеров. Думаю, правильнее будет, если этим займется ваш начальник тыла. Он и решит, сколько взять с собой, сколько взорвать.

Вершинин укоризненно взглянул на Прокофьева:

— Ваш, наш... Стоит ли считаться с этим! Важно, чтобы не досталось врагу. Хорошо, пусть это будет наша общая операция. Я сейчас дам команду, чтобы выделили подрывников, а все остальное возьмите на себя. Уходить все равно придется вместе.

Курсы перебазировались в Среднюю Азию. Сформированные колонны автомашин с имуществом двинулись на восток. Улетели самолеты, сделав по последнему вылету на бомбежку.

Вечером Прокофьев заехал в штаб воздушной армии, который тоже готовился к эвакуации. Вершинин, измученный сорокаградусной жарой и постоянным нервным напряжением, сидел в опустевшей комнате, которую уже нельзя было назвать командным пунктом армии.