Илья Чернев - Семейщина Страница 10

Скупой и сбивчивый рассказ сына Иван Финогеныч выслушал внимательно, добродушно рассмеялся:

— Не похоже на тебя, Дёмша… молодец! Не обидел бабу.

По нутру, видно, пришелся старику человечный поступок сына, которому последние годы мало-помалу разучился он доверять. Но он тут же разом потемнел:

— Не желает, значит, Андрюха домой?

— Два года, пишет, прослужу.

— Сколь годов!.. Сколь годов жду не дождусь соколика ясного! — запричитала Палагея Федоровна.

Запричитала, заплакала, сморщилась, — горе избороздило лицо матери глубокими складками.

— Заробить остался, не на каторге, матушка, — ласково сказал Дементей.

— Не на каторге, знамо, — подхватил Иван Финогеныч. — На какую холеру далась ему чужая сторона? Нету в людях к родимому месту привязи! Нет!.. Теперь тебе, Дёмша, осталось в Олёкму податься, а мне на старости годов пустить хозяйство за рубли… Веселая жизнь наступает!

Гнев и осуждение Андрею прозвучали в этих словах.

В смутных чувствах возвращался домой Дементей. Он покуда что остался единственной и верной опорой отца, и стена между ними будто раздвинулась. Андрей — тот теперь ломоть отрезанный, для хозяйства пропащий человек, в городе избалуется, вовсе от рук отобьется… бабу бросил. Но с какой стати старик хвалит то, что ему, Дементею, кажется зазорным?

«Нет, под старость батьку раскусить трудновато… Андрей, верно, поступил нехорошо: не надо было на Сахалине оставаться. Но, бог знает, может, толк какой для всего двора с его службы получится? Бог знает… А матка убивается. Понапрасну. Известно, женское дело!» Дементей не знал: то ли осуждать кого… Андрея? Анисью?… то ли жалеть их обоих и батьку с маткой заодно.

— Оказия! — вслух произнес он.

Слово это всегда означало у него конец запутанным думам.

Прошло еще несколько лет….

И вот заявился наконец долгожданный, запропавший на чужбине Дементеев брат, Андрей-сахалинец. В лакированных сапожках, в пиджаке по-городскому, в черной плюшевой шляпе, безбородый, бритый, он был по-прежнему весел, — горе будто ветрами морскими выдуло из него. Однако в кудрях его, как полянка сквозь чащу, просвечивала плешина, — недаром, знать далась ему тюрьма и та сахалинская каторга. Не один приехал Андрей: при нем, с ребенком в голубом одеяле, молодая жена, белолицая, круглая, кормленая…

Заявился, без умолку рассказывал о Сахалине-острове, о зеленом море без конца и краю, об Амур-реке в немереные версты шириною, о рыбалках, серебряной рыбе кете, о диковинных людях в чешуйчатых рыбьих ичигах.

Первым делом Дементей повез брата с молодухой к батьке на Обор.

Иван Финогеныч встретил их во дворе.

Окинул взглядом Андрей высокую фигуру с руками почти до колен, заглянул в серые, с умным огоньком, глаза, посмотрел, на темную гриву волос, чуть тронутую сединой, — в ноги не поклонился, только руку подал и сказал:

— А ты еще молодец, батя… до старости далеко… Здорово!

— Здорово, гулевая! Заявился? Поди домой-то тянет на чужой стороне?

— Известно, тянет, — хохотнул Андрей и расцеловался с отцом. — А вот и женка моя.

— Добро, — оглядывая городскую, с младенцем на руках, негаданную сноху, без особой ласки молвил Иван Финогеныч, протянул ей руку. — Проходите в избу… гостями будете.

В избе, — не успел Андрей лба перекрестить, — кинулась к нему на шею мать, омочила сыновьи щеки слезами, от радости не могла слова путного вымолвить, все повторяла:

— Сынок… родненький… да что же это?

Восклицание это относилось, как все поняли, и к неузнаваемому бритому лицу сына, и к отсутствию кички на голове его бабы.

«Худа мать, вымоталась», — Андрей отвел глаза от черных старушечьих морщин, от обвислых подглазных мешков…

Когда миновало волнение первых минут, Палагея Федоровна с затаенной тревогой спросила:

— Надолго ль, сынок?

— Погуляю… всю деревню обойду.

— А потомотко неужто опять нас покинешь?

— В Томск поеду еще за добрыми конями. Дёмшу вот с собою сманиваю. Кони, говорят, в Томске знаменитые, — уклонился Андрей от прямого ответа.

А мать ждала: станет ли жить в родной деревне или раз начал по белу свету шататься, так никакой силой с непутевой дороги не сбить, не свернуть его? Сердцем чуяла старая, — что и спрашивать, понапрасну надеяться…

Иван Финогеныч с любопытством вслушивался в рассказы сына. Андрей нахваливал вольготную жизнь рыбаков, раздолье и богатство пустынного зеленого моря и великой реки. Старик задумчиво покачивал головою, порою впивался острыми глазами в его лицо, словно в ясном девически стыдливом его взоре пряталась загадка: чем же прельстили Андрюху те незнаемые, чужие люди с далеких чудных берегов?.. Пускай полонил его душу тамошний широкий простор. Но чем не приволье здесь, в бархатных степях, разбежавшихся во все стороны на десятки верст к дымной грани небес? Или в той, другой шири, шири великих водных степей необоримая притягательная сила? Но что такое, в самом деле, море? Он силился представить себе Тугнуй залитым водою от хребта до хребта — и не мог. Целая степь воды! Нет, этого не вдруг-то охватишь умом… Дивны россказни Андрея — ровно сказки далекого детства. И ничто в них не напоминает своего, кровного, смалу привычного. Ежели б не сын то рассказывал, он плюнул бы и не стал дальше слушать брехуна. Иван Финогеныч то и дело изумлялся вслух:

— Поди ж ты!

— Бедынька! — вторила ему Палагея Федоровна.

Ее давно занимала страшная сахалинская каторга, о которой Андрей никогда и ничего не писал.

— О каторге поведай нам, лихо поди на ней? — удалось ей ввернуть наконец свое слово.

— Сахалинских каторжан я встречал, а сам в каторжных шахтах не работал, — ответил Андрей, — потому как была мне ссылка, а не каторга: ведь я никого не убивал, мое дело было лес рубить, рыбу ловить…

Много рассказывал Андрей и о чугунке:

— Большие расстояния покорила она: где раньше долгие месяцы требовались, теперь в неделю обернешься. Прежде я к вам с новорожденным и не собрался бы, а теперь — плевое дело, близко, выходит, от вас живем! — хохотнул он.

Всякая весть о чугунке волновала Ивана Финогеныча, точно это близко его касалось, и он выспрашивал о ней и то, и другое, и третье.

— В Заводе паровозы гудят. Хоть в Читу поезжай, хоть до Иркутска, — отвечал Андрей. — Только через Байкал, говорят, перевоз в вагонах морем на большущем пароходе, но скалы по берегам уже ломают… Народ у вас, я вижу, давно о заработках прослышал… Молодые, как на прииска, уходят…

— Та-ак, — задумчиво протянул Иван Финогеныч. — Уходят, это верно… Неужто наскрозь чугунка побежит и Байкал ее не удержит?

— Сами поедем — увидим, — отозвался Андрей, и он опять заговорил о поездке в Томск. — Порешили мы с Анной Абрамовной с заработку белый свет посмотреть, прокатиться-проветриться. Я вам коней добрых приведу. В Томске, люди сказывали, конские заводы на всю Сибирь славятся. Вот на тех попашете!.. Деньги у меня припасены.

Дементей удовлетворенно крякнул — перед ним по бархату степи неслись уже статные гладкие кони.

— Коня любить не грех, — промолвил Иван Финогеныч. — Только к добру ли послужит нам это баловство?

Андрей обнажил в улыбке длинные зубы;

— Худа не будет!

Красный не то от выпитого чая, не то от досады на отца, Дементей вмешался в разговор:

— Какое худо!.. Известно, лишний конь в хозяйстве — не помеха. Особливо добрый конь… Какое лихо!

Иван Финогеныч дернул головою:

— Экий ты большекромый, Дёмша! Мало у тебя коней?.. В богатеи лезть задумал? Кому ездить-то, — сам управишься, что ли? Иль работников наймовать станешь?

— Оказия! Внуки у тебя, батя, подрастать начинают. Леферша — малолеток, а и тот оседлает хворостину и верещит на всю улицу: «Кыхали-поехали в Харауз по солому!»

Все засмеялись.

— Да, племяши растут, — заметил Андрей, — хорошие ребята будут!

Примирительный тон Дементея, всеобщая веселость погасили вспышку старика в самом зародыше.

— Делайте, как знаете, — я вам не указ, — сказал Иван Финогеныч. — Свои головы на плечах. Видно, тебе, Дёмша, загорелся этот Томск. Успел поди Андрюха подбить?

— Еще бы не успеть! — рассмеялся Андрей. — Вот дай только со снопами управиться…

На третий день, отгостив у родителей, Андрей укатил в Никольское. Звездой падучей промелькнул он на Оборе. Был сын — и нет сына, и на руках у матери только ситцы цветистые, шали с кистями, черный плис на курмушку, всякая всячина, — сыновьи подарки из далекого города… Шали цветистые, а жизнь одинокая, горькая впереди…

За неделю Андрей с молодухой своей обошел всех родных и знакомых: побывал у тетки Катерины, у сестрицы Ахимьи, у дяди Ивана Малого, у долгопалого Зуды, у всех отгостил по своему порядку и даже за речку, в Албазин, и дальше, за церковь, на шарабане съездил. Никого не хотел обидеть, — сколько годов не видались! И всех подарками щедро одаривал — кому сапоги, кому платок, а кому и серебряный рубль. Ребятишкам конфетки в красных бумажках пригоршнями сыпал, — хороши городские закуски! Только к Анисье, бабе своей незадачливой, показаться не захотел, ровно из памяти вычеркнул. А может, и женушка не пустила.