Северина Шмаглевская - Невиновные в Нюрнберге Страница 10

— Тут, в Нюрнберге, уже оттепель. Иногда солнце светит как весной. У вас с собой только эти ботинки?

— Они замечательные. На редкость теплые. Мне повезло — купила их перед самым отъездом в Кракове, у одной крестьянки, — похвасталась я, не зная, что ответить.

— Да-да, но я надеюсь, вы захватили какую-нибудь обувь полегче? — шепотом спрашивает меня Илжецкий.

— Для такого путешествия они оказались просто незаменимыми, — отвечаю я и вижу поверх широких плеч Илжецкого голубые глаза немца.

Портье не переменил позы, не шелохнулся — он только смотрел и своим присутствием все больше смущал прокурора.

— Я угадал, правда? У вас в чемодане лежат туфли? Вот и чудесно. У меня камень свалился с сердца. А теперь прошу вас ко мне, ваши комнаты сейчас будут готовы.

Гостиница пахнет старым домом, мрачными квартирами, цементом и штукатуркой. Всюду тишина. Бал, видно, удался на славу, гости еще отсыпаются — в темных коридорах, наполненных покоем ночи, ни души.

Пухлая ладонь Илжецкого нажимает кнопку возле двери, и тут же бесшумно появляются три девушки. Легкий книксен чужим гостям из Польши, и они внимательно и радостно ждут распоряжений. Несмотря на воскресный день, они выгладят и принесут вынутые из чемоданов вещи, чтобы прибывшие свидетели выглядели как можно более элегантно и хорошо себя чувствовали. Это существенно. Нет больше военного положения, на улицах Нюрнберга нет гитлеровской армии, но эти девушки остаются ревностными солдатами своей нации. Ни одна из них не собирается в нас стрелять, не намерена бить и кричать, напротив, они с благоговением складывают вещи, которые должны унести с собой, и перед уходом, радостно улыбаясь, вновь делают книксен.

— Вы и умыться не успеете, — говорит Илжецкий, — а у них уже все будет готово. Поразительно, как они умеют работать. Тот, кто не видел немцев в оккупированных странах и составлял себе мнение о них только по «Гранд-отелю», конечно, пришел бы в полный восторг. Ангелы мира. Скромные, честные, старательные.

Он махнул рукой. Снова все молчали.

Признаки оживления проявляет только Грабовецкий.

— Мы привезли письма. Целую пачку. Они у меня на дне чемодана.

— Вот и отлично. Почта попадает сюда кружным путем, через Лондон, через Москву, — объясняет мне Илжецкий, снова с трудом подавляя зевоту. — Иногда с курьерами, которых мы время от времени посылаем в Польшу. Напрямую: Нюрнберг — Варшава, нам не удается передавать информацию. Мы тут словно бы на неком острове, это и не Германия, и не Англия, и уж никак не Польша. Существуем вне времени, нет ни войны, ни мира, да и сами мы перестали быть собой, я вас уверяю, здешняя обстановка нас преобразила, изменила, вы скоро убедитесь в этом сами, вы тоже станете здесь иными людьми. Только постарайтесь не пропустить момент своего перевоплощения.

Доктор Оравия потирает руки и шепчет:

— Это замечательно! Поразительно интересно! С точки зрения психологии это просто сенсация!

— Для кого как, — сказал прокурор. Своими пухлыми пальцами он вытащил «Честерфилд» и спички, предложил нам. Доктор Оравия угостил его отечественными из крупно, как во время оккупации, нарезанных листьев табака.

— Может быть, кофе? — вдруг забеспокоился Илжецкий. — Сейчас я вызову посыльного, он принесет. Через час-другой нам подадут обед, тогда выбор будет побольше.

Грабовецкий ухмыльнулся и, ткнув рукой в Илжецкого, попробовал пошутить:

— Вот вам дипломатическая вежливость: не хотите ли, детки, хлебушка? Нет? Ну и хорошо. Мы не только продрогли, пан прокурор, мы не ели со вчерашнего дня.

У Илжецкого побагровел лоб, румянец пробрался к жалким волосикам, прикрывающим розовую лысину.

— Коллега, ну зачем столько желчи? Вы же прекрасно знаете, что здесь, в Нюрнберге, любой ваш каприз доставит лишь радость персоналу отеля. Они просто не могли дождаться вашего возвращения. Хотите кофе? Его подадут через десять минут. Аперитив? Несколько бутербродов?

Пока они обменивались репликами, все мы почувствовали голод и решили поесть, прежде чем разойдемся по номерам. Илжецкий позвонил и заказал завтрак по телефону.

— Американцы имеют здесь гораздо более тесный контакт со своей страной, чем мы, — сказал он задумчиво. — Сами убедитесь. Почти все, что подадут к столу, — американское, доставлено сюда из США. Вам не придется есть традиционные тяжелые и приторные немецкие блюда, с которых капает сало. Американцы и англичане всем навязали свой стиль. Здесь едят то, что любят американцы. Здесь американское царство, они решают все, абсолютно все, касающееся не только нас, но в первую очередь подсудимых, их рациона и содержания, распорядка дня, может быть, даже приговора.

— Нами правят американцы, — добавил Грабовецкий и, вздохнув, прикрыл глаза.

Оравия торопливо потер лицо.

— Время покажет, хорошо ли это.

— Хотелось бы знать, насколько американцы в состоянии все это понять? — спросила я.

Прокурор развел пухлыми руками, приподнял брови, наморщил лоб, но ответить не успел.

В дверь легонько постучали. На пороге возникла улыбка, и вместе с улыбкой — горничная. В руках у нее белая рубашка Райсмана. Вот тут, указывает девушка пальчиком, не было пуговицы. Но она ее пришила. Es ist schon in Ordnund[2]. И легкий книксен. Еще одна сердечная улыбка, доброжелательная, полная сестринской бескорыстной доброты, адресованная владельцу рубашки.

Райсман молчит. Он стоит не шевелясь, крепко сжав побелевшие губы. Прокурор Илжецкий извлек из кармана несколько пфеннигов, протянул девушке.

— При чем тут они, — бормочет он. — Никто не спрашивал, нравится ли им нацизм. И я по собственному опыту вам советую: пока вы на территории гостиницы, отключитесь. Не думайте, не вспоминайте. Иначе мы все тут сойдем с ума. Все. Все!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Наконец-то можно расслабиться. Комфорт, тишина. Удобная мебель, несколько старинных ламп — я зажигаю их подряд, одну за другой, проверяю, горят ли: за креслом с выцветшей бахромой, над зеркалом, под потолком, около постели, молочные шары в ванной. В немецкой гостинице должно быть светло, никаких теней и полумрака, только так я почувствую себя в безопасности. Надо тщательно запереть и проверить обе двери, только потом можно будет выкупаться и отдохнуть. Но прежде всего — к окну! Чтобы наконец самой, без свидетелей, без посторонних, взглянуть на этот знаменитый чудесный Нюрнберг, город великолепной архитектуры, полный памятников старины, город Дюрера, с красивейшим замком, прекрасной, как в сказке, крепостной стеной и подъемными мостами. Нюрнберг с акварели. Идиллический Нюрнберг.

Метет поземка. Слышно только шипенье шин. На пустынной улице перед гостиницей мелькают редкие, едва различимые прохожие. Они идут быстро, подгоняемые ветром, потуже затягивают шарфы, запахивают пальто, поднимают воротники. Они вызывают даже сочувствие: обычные продрогшие люди. Спешащие домой, потому что промочили ноги, потому что у них замерзли носы, уши, руки. Без всякого желания отправились они в путь, без охоты возвращаются. Немцы? Настоящие немцы?! И в этой метели не грянут выстрелы, не раздастся крик? Невероятно! Невозможно! Потрясенная, стою я у гостиничного окна.

Значит, на самом деле среди немцев были нормальные люди?

В снежном тумане скользят и исчезают тени, никого из них нельзя остановить, спросить, кто он, что делал с первых дней войны или год тому назад, во время решительного наступления народов на гитлеризм. Нечем подкрепить свою надежду, опровергнуть убеждение, что все они были преданы фюреру.

Они прячутся от снега под зонтами. И вдруг неожиданно мелькнула мысль: те немцы демонстрировали свою сверхчеловеческую стойкость, существам из стали не страшны осадки. Автомат защищал их от всего.

Но вот прошло несколько месяцев после капитуляции, несколько месяцев присутствия на их земле победителей. Неужто недолгий период, когда Европа приходила в себя, был для немцев периодом утраты сил?

Нет, еще рано делать выводы, воскресное затишье и снег с дождем усыпляют жителей Нюрнберга. Небольшая площадь перед гостиницей безлюдна.

Теперь под душ! Со времен войны мытье я отношу к одному из самых великих наслаждений в жизни. В ванной в самом теплом месте лежит большущее махровое полотенце — хозяева предусмотрительно позаботились о том, чтобы гость мог закутаться и вытереться, как только выйдет из воды. Зачем мерзнуть и покрываться гусиной кожей, если можно предусмотреть каждое движение так заботливо, так planmässig[3]? Обычное слово «planmässig» вызывает во мне множество самых страшных ассоциаций, слово, используемое эсэсовцами для определения действий, которые они на всякий случай определяли зашифрованными символами, сегодня снова приобрело свое давнишнее обиходное значение.