Мария Костоглодова - Это было только вчера... Страница 10

Обескураженный происходящим, Войко не знал, куда деть глаза. Еще третьего дня его предупредили: в пятницу начальник сделает доклад о культуре и стиле работы Дзержинского. И переступал Войко порог этой комнаты, никак не полагая, что примером, иллюстрирующим запрещенные методы следствия, отклонения от советской культуры оперативной работы, явится он, Александр Войко. Ничего себе, счастливо начался для него годик! Скрипят стулья. Ребята оглядываются. Интересно ж, каково их дружку под шквальным огнем, открытым по его персоне новым начальством. Не радуйтесь, братцы! Он и вам даст прикурить. Ишь, словечками жонглирует: «недостойно», «позорно», «преступно». Что ж получается? Ведешь допрос ворюги, мота, грабителя и шапку перед ним ломай?

Как бы услышав немое Сашино возмущение, Модест Аверьянович сказал:

— Если перед нами преступник, у нас всегда будет возможность наказать его. Но в нашей работе, как ни в какой другой, недопустима поспешность, требуются осторожность и такт, потому что у нас, как нигде, возможны случайности, совпадения, алогизмы. Быть требовательным к другим — это, прежде всего, быть требовательным к себе. История с Марией Золотовой в этом смысле весьма характерна. Ее держат в КПЗ более трех суток, хотя, как вы знаете, в камерах предварительного заключения свыше трех суток без санкции находиться не положено. Первые два дня сержант Войко ее совсем не допрашивает, затем, не имея на то никаких данных, предъявляет обвинение в грабеже ювелирного, а на требование Золотовой устроить очную ставку с мужем издевательски осведомляется: «Не разрешить ли вам встретиться с ним ночью, без посторонних?».

Вспыхнул смех. Войко ощутил, как багровеет его лицо. А Сущенко продолжал:

— Метод окрика, унижение человеческой личности так же постыдны и должны быть наказуемы, как грабежи и насилие. Не доказав вины Золотовой, не обратившись к экспертам, сержант Войко арестовывает женщину. Основание? Преступное действие совершил ее муж. Не она. Муж. Что дальше? Сержант пренебрегает опросом соседей, сослуживцев Золотовой и, помня лишь старинную поговорку «Муж и жена — одна сатана», во всеуслышание чернит невиновную.

Вот показания экспертов, позволяющие считать, что в ювелирном с Владиславом Золотовым орудовал мужчина. Размер обуви — сорок первый. У Владислава Золотова — тридцать девятый. У его жены — тридцать шестой. Сообщник пока не найден, но есть предположение, что это — небезызвестный вам Монгол — старший брат Золотова. Правда, предположение — не истина. Будем искать.

Итак, Золотова в ограблении не участвовала, а четверо суток отсидела. Четверо суток ее маленькая дочь была брошена на чужие руки. Не говорю о десятикласснице Долговой, которую сержант вовсе без причины промытарил вечер, ночь и полдня в камере, а у Долговой старая бабушка. Как прикажете, товарищи, расценивать действия сержанта Войко?

Вопрос упал в холодную тишину. Тишина длилась несколько бесконечных минут. Войко не вынес их, поднял голову, встретился с пристальным взглядом начальника.

Молча и подолгу смотреть на человека стало профессиональной чертой Модеста Аверьяновича. Он и не замечал, что его пристальный взгляд, его затянувшееся молчание смущают собеседника. Где б он ни работал, за ним знали способность надолго умолкать и терпеливо ждали.

— Послушаем сержанта Войко, — сказал наконец он.

Сущенко отошел от стола к огромной, во всю стену, карте области, как бы призывая всех убедиться, до чего широки просторы края, за порядок и спокойствие которого они в ответе.

Александр встал, потер шрам на виске, и так ему сделалось обидно за проработку, за то, что выставили его перед товарищами в роли набедокурившего соплячка, что, сам того не ожидая, он грубо выпалил:

— Войко применяет недозволенные методы? А другие? Ты, Головатый, не орешь, когда тебя хотят обвести вокруг пальца? Не даешь подзатыльник упирающемуся урке? Аркадий Обоян овечка? Критиковать так критиковать. Вы, товарищ начальник, по одному-двум случаям судите о Войко. А Войко, когда надо было для дела, жизни не жалел. Видите шрам? Рецидивист оставил. Неделю был Войко между жизнью и смертью. Выжил, получается, чтобы услышать о себе… — Александр сглотнул застрявший в горле злой ком, поворошил остриженные ежиком волосы. — С Золотовой недоработал, признаю. Так ведь под ее периной обнаружено награбленное. Как ни крути, а сообщница. — Он сел, но сейчас же вскочил, налил из графина воды в стакан, одним глотком осушил его.

Сущенко молчал. Молчали остальные.

— Все. У меня — все, — думая, что от него ждут продолжения, пояснил Войко.

— Жаль, — качнул головой Сущенко.

— Можно пару слов?

Александр не глянул на спрашивавшего, но по голосу узнал: Матвей Головатый.

— Чудно́ было тебя слушать, сержант. На кого ты в обиде? На нас? На начальника? Говоришь, и я ору, и я даю урке подзатыльник? Случается. Так разве от того, что мое имя рядом с твоим не ругнули, я о себе не подумал? Подумал, и еще как. Таких, как мы с тобой, Феликс Эдмундович и дня не держал бы в своем аппарате. А что, не верно? Нравится нам покрикивать. Знайте, мол, гаврики, кузькину мать. А того не понимаем, что, дав подзатыльник урке, наорав на него, мы себя роняем. Ты, Войко, не бунтуй. Ты обдумай. — Так как Александр по-прежнему не смотрел на Головатого, тот шагнул к нему, тронул рукой за плечо. — Понял?

— Понял, — неохотно откликнулся Александр.

— Товарищ начальник, подключите и меня к розыскам Монгола.

Просил Аркадий Обоян — маленький, худощавый, на вид болезненный, а на деле крепыш, ловкий и быстрый.

Сущенко дал согласие.

Войко с трудом сдержался от нового взрыва: «Сам не управлюсь? Не доверяете?».

Уже говорили о другом — как быстрее и полней раскрывать преступления, отчитались уполномоченный по делам несовершеннолетних и оперативная группа, приехавшая с места происшествия, а Войко все еще не остыл, переживая сказанное о нем как позор, который ничем ему не смыть.

Парень безмятежно смотрел в лицо Александра. У него были глаза младенца, впервые осмысленно глянувшего на мир. Ничего общего с тем цепким ястребиным взглядом, что поразил Войко при первых допросах. Тогда казалось: этот человек, хладнокровно взламывавший сейфы, имевший «стаж» по ограблению ювелирных магазинов, кинется на тебя и убьет, только ты с ним заговоришь. Сейчас он невинно моргал, глуповато улыбался.

До недавней «проработки» Александр не только людям одного с ним возраста, но и тем, кто постарше, говорил «ты». По его твердому убеждению, уважительная форма «вы» не годилась для преступного элемента. Теперь он даже молокососу говорил «вы».

— Вы напрасно играете простачка, Владислав Золотов. Вам придется назвать сообщника. Почему придется? Объясню. Не захотите же вы, чтобы пострадала ваша жена. Вы утверждаете, что она не причастна к нынешнему ограблению ювелирного магазина?

Взгляд Золотова на мгновение отяжелел.

— Она ни к нынешнему, ни к прошлым отношения не имеет.

— С кем же тогда вы работали?

— Один.

— Золотов, вас было двое. Это доказано.

— Один я был. Не верите?

— Золотов, слово «экспертиза» для вас звучит? Приятно слышать. Так вот, экспертиза установила: в ограблении ювелирного участвовали двое. Вопросов нет? Вы взяли часть награбленного и спрятали под периной. Между прочим, удивляюсь вам. Такой тертый калач и не нашли иного места хранения ценностей. И кто поверит, что жена не знала? Спать на этаком добре…

— Говорю, не знала. Один я. Я один. Не верите?

— Не верю.

— Искренне жаль вас.

Войко уловил в голосе Славки насмешку. «Издевается, гад!», — подумал он, озлясь. Но произнес спокойно:

— Знаю. Ты ловкий. Тебе в цирке работать, рядом с Кио. — Войко не заметил, как снова перешел на «ты». — И однако ж на этот раз, Золотов, ты орудовал с помощником.

— Повторяю: я иду на дело один.

— Врешь! — потеряв терпение, крикнул Александр. Крикнул и осекся. Бросил беглый взгляд на дверь: не стоит ли там кто? Оказывается, свою натуру скручивать не просто. Сколько же надо терпения, чтобы справиться с золотовской? — Ой, Владислав! Гробите не только себя, но и жену. Стали уже жить по-человечески. Почитайте, какую характеристику дал вам завод. «Умный. Думающий. Серьезный». Когда же вы настоящий? Там, на заводе? Или ночью, с отмычками у магазина?

Золотов молчал, безмятежно разглядывая темный, в крапинку, галстук Войко.

— Зарплата неплохая. За реконструкции там всякие — отдельно… Наташка растет. Как ее без родителей оставить?

На Войко по-прежнему глядели безмятежные младенческие глаза, которым нет дела до брошенной дочери.

— Уперся! А ведь все едино откроешься, помяни мое слово. Нет у тебя выхода. С женой желаешь повидаться?

— Не для чего!

Глубоко припрятанная боль вырвалась. Разлилась красными пятнами по лицу.