Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-2 Страница 10

Тогда считать стали сначала, но пошли номера уже 2 А-1,2 А-2 и так далее.

Нас «КТР» было шестнадцать человек. Привели нас к особому лагерю, где содержались все «КТР». Выходит вахтер и спрашивает конвоира:

— Ну, сколько рабов пригнал?

— Шестнадцать голов, — был ответ.

Тогда он, как бы спросонья, медленно пересчитал, осмотрел всех в лицо, зашел в будку за ключами и, открыв ворота, сказал:

— Ну, вползайте!

«Вползая» в зону лагеря, я про себя подумал:

— А «выползу» ли я отсюда?

Нас направили в «карантин». Это особый барак, где «обрабатывались» заключенные: объяснялись правила поведения в бараке, при выходе на работу, на работе, во время конвоирования. Ну и в качестве основного правила:

— Шаг вправо, шаг влево — считается попыткой к побегу; конвой применяет оружие без предупреждения.

Между нами ходила шутка: «прыжок вверх — считается полет».

Дали нам черную краску, и мы нарисовали каждый свой номер на шапке, брюках и на бушлате. Теперь я уже был «КТР 4-369». На поверках, если охранник вычитывал фамилию, я отвечал свой номер, а если вычитывался номер — называл фамилию.

Итак, Воркута. Среди заключенных ходила частушка:

«Колыма, Колыма —

Чудная планета.

Двенадцать месяцев зима,

А остальное — лето».

«Колыму» можно спокойно заменить «Воркутою».

Колыма, Воркута, Норильск, Соликамск, Мурманск, Соловки — все это «этапы большого пути» трагедии русского народа. «Кто не был — тот побудет, а кто был — тот не забудет».

Началась долгая унизительная жизнь советского каторжанина. Меня очень волновало, что же такое «каторжные работы»? Что придется делать и как? По дороге в Воркуту я слышал, что «КТР» работают в кандалах на особенно грязных и вредных работах. Но когда по прибытии разговорились со «старослужащими», то оказалось, что они работают, как и все заключенные, на стройке, шахтах и обслуге лагеря (дневальными, уборщиками и пр.). Потом я познакомился с одним «КТР № А-22». Он прибыл в Воркуту в числе первых в июне 1943 года. По его рассказам, сначала для «КТР» делались специальные лопаты весом до восьми килограммов. Как-то на замечание рабочего, что стоит такой лопатой даже без угля помахать часа два — и упадешь, один из лагерных начальников ответил:

— Мне твоя работа не нужна. Мне нужно, чтобы ты мучился.

Правда, такое издевательство длилось не долго. Какая-то комиссия из Москвы запретила подобные «методы перевоспитания». При мне уже работали по-человечески и выдавали уголь.

Мучила меня мысль: как установить связь с домом? Ведь я ничего не знал о доме с 1941 года. В начале войны я успел получить одно письмо — и все. Оказывается, сразу писать домой нельзя. Право переписки нужно заработать «честным трудом». Многие, в том числе и мой новый друг А-22, уже имели такое право. Я с ним договорился, что напишу, а он от своего имени отправит и сам получит ответ. Прошло месяца два. И вдруг мой А-22 говорит:

— Танцуй!

Я понял, что пришел ответ. Но за что танцевать? Может, там нет никого в живых? Отдал письмо «без танцев». Взглянул я на конверт и на почерк — не знаю, кто пишет. Оделся, вышел из барака и стал ходить по зоне — боюсь открывать конверт… Ходил, ходил, а открывать все же надо. Хотя я и не усердный христианин, но снял шапку, перекрестился и взялся за конверт. Еще раз посмотрел на почерк — не знаю кто… Дома у меня оставались: отец, мать, дедушка, бабушка и дядя-инвалид. Все они, за исключением отца, неграмотные. А почерк отца я знал хорошо. Здесь же написано не отцом.

В бытность в Югославии в составе 6-го Терского казачьего кавалерийского полка я часто слышал про одну «ворожку» (гадалку). Она якобы проезжавшему Королю Югославии наворожила, что «он скоро убежит из страны и больше никогда не вернется». Она могла предсказать смерть, наводнение и вообще напророчить судьбу. Жила она недалеко от городка Вировитицы. И вот, когда мы где-то в начале 1945 года были в районе этого городка, я навел справки о месте ее проживания. Уговорил друга, и в один прекрасный день мы нашли эту гадалку. Заходим в дом. Я, как будто бы, не из трусливых людей, но при виде этой старой женщины немного растерялся. Мне показалось, что мы попали в русскую сказку о Смерти и Кощее. Перед нами стояла сухая, высокая старуха с черной копной волос на голове и с большими черными глазами. Ей не доставало только косы на плече, а так — ну настоящая русская сказочная Смерть. Впрочем, старуха оказалась очень разговорчивой, приветливой бабушкой. Она усадила нас и, не дав нам сказать слова, обратилась ко мне со словами:

— Ты, молодой человек, хочешь знать ответы на такие вопросы: будешь ли живой после войны; будешь ли ты в родном доме и кого там увидишь? Могу тебе рассказать все до минуты, если ты скажешь мне год, число и час своего рождения.

Я все это знал, за исключением часа рождения. Ну и решили поставить двенадцать часов ночи.

— Вот, на сколько часов мы ошиблись, поставив двенадцать часов ночи — вот, на столько я могу ошибиться в своих предсказаниях, — сказала она.

Потом достала какую-то книгу, похожую на большие часы. Там было несколько кругов, вращающихся на одной оси. Покрутила эти круги по моим данным, закрыла глаза, что-то прошептала, открыла глаза, глянула на правую ладонь, и говорит:

— Войну ты закончишь вот таким, как ты есть сейчас. Дома ты будешь, но про дом пока не думай. У тебя впереди в жизни столько плохого и такого плохого, что никогда не подумаешь, и даже в голову не придет, и во сне не увидишь. Дома у тебя старая женщина, видимо, мать и около нее живет маленькая девочка. Больше у тебя в доме никого нет. Если кто и был, то пожелай им Царства Небесного.

В конце же добавила:

— В наших краях ты еще раз будешь. Когда будешь — бойся воды. Больше я тебе ничего сказать не могу.

Ошарашенный ее предсказаниями, я подумал:

— И черт меня принес сюда. Теперь буду думать — что же меня ждет впереди?

Что она сказала моему товарищу, точно не помню. Но запомнил одно: она ему сказала, что под конец войны он будет ранен и ранен своими. Рана будет несерьезная, но чувствовать он будет ее всю жизнь. Что и сбылось. Где- то в марте-апреле 1945 года их по ошибке обстреляли наши минометы. Осколком мины он был ранен в руку, ниже плеча. Рана зажила, но тяжестей этой рукой он уже поднимать не мог…

Все это я вспомнил, держа в руках письмо из дома.

Ну…, открываю! Пишет мне моя двоюродная сестра. Пишет, что все рады тому, что я — единственный сын у родителей — жив. Новости такие: отец был смертельно ранен на Курской дуге, дедушка, бабушка и дядя-инвалид поумирали своей смертью. В живых осталась одна мать. Чтобы ей было не так скучно, она взяла к себе племянницу и живет с ней.

Если бы кто наблюдал со стороны, то удивился бы: я прочитал письмо раз, другой, третий и… заплакал. Не помню, чтобы когда-нибудь так плакал. Считал, что мужик должен быть мужиком, а не бабой. Но нервы не выдержали и этот храбрый казак заплакал как ребенок. Пришли товарищи по несчастью, еле успокоили и я возвратился в барак.

Ночью, когда все уснули, я дал волю слезам. Не помню, спал ли я в эту ночь? Всякая война ожесточает людей. Сколько видел горя, слез, крови — переносил все спокойно. А тут нервы не подчинились казаку, да я их особо и не сдерживал.

Месяцев через шесть-семь и я получил право на переписку и получение посылок. Мать сообщила родственникам мой адрес, и ко мне повалили письма. В каждом письме был вопрос: почему я в Воркуте. Многие знали, что Воркута находится за полярным кругом, что этот город входит в состав Коми АССР. Многие также знали, что Коми АССР находится под управлением НКВД, что вся ее территория опутана колючей проволокой, что там сотни тысяч заключенных отбывают свой срок. Но всех интересовало, а что же напишу я сам? А что я мог написать? Наконец, я надумал: матери написал, что после войны мы — группа товарищей — решили подзаработать денег, а уже потом ехать домой. Двоюродному брату в Питер написал, чтобы к лету накрывал стол — буду в гостях у него. Не помню уже, что и кому еще написал в таком же роде.

В результате такого откровенного моего вранья все родственники стали недоумевать. Один из двоюродных братьев высказал даже такую мысль, что письма пишу не я, а человек, хорошо знающий и выдающий себя за меня. Попросили меня прислать фотографию.

Но в моем положении о том, чтобы сфотографироваться и речи не могло быть. И я написал, что в Воркуте нет фотографии. Двоюродный брат из Питера навел справки и, конечно, узнал, что в Воркуте на каждом углу фотоателье. В общем, все сходилось к тому, что я боюсь послать фотографию, а значит, это действительно не я.

В 1951 году один из вольных принес на шахту фотоаппарат и сфотографировал меня. Послал фотографию — все успокоились, но задались другим вопросом: почему я в Воркуте? Ведь шахты есть и в Донбассе, да и на Кавказе нашли уголь; так что заработать деньги можно было и там. Время шло, а я вразумительного ответа не давал. И тогда постепенно стало доходить до их сознания, что я в заключении. Но за что? И сколько времени я буду в Воркуте?