Григорий Полянкер - Деражня – Берлин Страница 10

– Точно, доченька моя. Откуда это тебе известно?

– Все мне известно, – рассмеялась она, – ребята мне говорили, думала свататься, а оказывается, вы заняты… Жинка дома ждет, дети…

Окружающие смеялись, а старик по-отцовски похлопал фельдшера-девушку по плечу и снова поднес к губам флягу:

– Ну, милая, за твое здоровье, за победу и дай тебе бог хорошего жениха…

– Ну-ну, папаша! – протянула она руку за флягой. – Я ведь разрешила вам один глоток, а вы полфляги хватили… Хватит…

– А это сегодня для меня и есть один глоток, если жив остался. Ради такого случая, дочка, сам бог велел выпить… Спасибо тебе.

– За это еще особо выпьем с вами, папаша, и потанцуем у рейхстага, а покамест отправим вас в госпиталь…

– Что ты, курносая! – испуганно взглянул он на нее. – Никуда не пойду. Рана, кажется, небольшая…

Она покачала головой;

– Вот какой лекарь нашелся! Может, фельдшер вам, папаша, не нужен?

– Нет, очень нужен был, а теперь спасибо. Как-нибудь выкарабкаюсь без госпиталя… – умоляюще сказал он.

– Нет-нет, батя! – вмешался Петро Зубрицкий, и ребята поддержали. – С медициной шутить нельзя. Как же так?…

– Ой, горе мое! – вскрикнула девушка, заметив, как через марлю просочилась кровь. И стала снимать промокшие бинты, доставая из сумки свежие.

Она заботливо, осторожно перевязала его наново, попробовала поставить на ноги. Хотя он испытывал страшную боль, но крепился, делая вид, что ничего не болит и что умеет помаленьку передвигаться самостоятельно. Фельдшера позвали к другому раненому, и она, собрав свое немудреное хозяйство, отправилась туда, кинув на ходу, что, если папаше станет хуже, немедленно позвать ее и его тут же в госпиталь отправят.

Время прошло незаметно. С востока пробивался рассвет. Первые солнечные лучи пробивались сквозь облака дыма и пламени. Во всех концах пылали пожары. Земля в разных местах вздрагивала от грохота бомб и снарядов. Только в той стороне, где в дыму виднелся рейхстаг, там, возле мутной, захламленной, грязной речки Шпрее, прекратился огонь. Все утихло.

Первым заметил это Петро Зубрицкий. Он выкарабкался на перевернутый и изрешеченный пулями и осколками трамвайный вагон, который перегородил узкую улицу, и увидел над зеленым куполом реющее на ветру красное знамя.

– Ребята, хлопцы! Что же вы там стоите? Гляньте, щоб я вмер, червоний прапор над рейхстагом! Знамя победы!.. – Он кричал несвоим голосом, и крупное, открытое его лицо сияло как зоря.

Артиллеристы бросились к нему, уставились внимательными взорами на рейхстаг, на реющее знамя и как бы потеряли от счастья дар речи, никто из них в первую минуту не в силах был слово проронить.

Авром Гинзбург потянулся туда, сделал два шага и скорчился. Трудно было дышать. Страшно ныли раны. Горькая обида охватила его. Что же, неужели придется в госпиталь отправляться на ремонт?

Кто-то из товарищей заметил, как батя мучается, рвется туда, но не может двинуться, подбежали, осторожно взяли под руку и помаленьку подвели к трамваю, помогли ему взобраться на горку кирпича.

Он сдвинул измазанную пылью, кровью, копотью каску на макушку, стоял несколько минут, как в почетном карауле, и смотрел мокрыми от слез глазами на красное знамя.

– Да, так вот ты какое… – прошептал он, опершись на чье-то плечо. – Вот теперь ясно… Победили… Слава богу, что дожили до этой минуты. Будет нам что рассказывать внукам и правнукам.

Пришел приказ сматывать связь.

Полк подтягивал свои пушки к шоссейной дороге. Прицепили их к машинам, стоявшим все время в густом саду, за деревьями. Люди спешили. Надо было собрать и погрузить все хозяйство полка.

7

Спустя два часа колонна выбралась из сложного лабиринта развалин и машины покатили к реке. Неподалеку от Шпрее остановились.

Оживленные и счастливые, артиллеристы, только успевшие кое-как на ходу умыться, привести себя в божеский вид, соскочили с машин и подались к широким захламленным ступенькам мрачного, изрешеченного снарядами, бомбами рейхстага, чем-то напоминавшего прусскую казарму.

Как фельдшер ни старалась отправить батю в медсанбат, это ей не удавалось. Сам старик отказался идти туда, да и ребята не отпустили от себя.

И теперь они помогли ему выбраться из кабины грузовика и, взяв крепко под руки, отправились с ним в рейхстаг, где уже копошились, шумели, смеялись, хохотали сотни солдат и офицеров, только что выбравшихся из боя.

Площадь вокруг, здания были завалены вражескими трупами. Всюду валялись обломки, скелеты трамваев, автобусов, машин. Толстые крепостные стены здания были изрядно изрешечены, разбиты, покорежены. Тут и там еще горело, дымилось. На широких ступенях в нижнем зале рядом с убитыми эсэсовцами валялись офицерские мундиры, горы крестов, медалей, всевозможных побрякушек, которыми фюрер щедро вознаграждал своих кровожадных убийц.

Раненый медленно добирался к зданию, внимательно осматривая следы страшного побоища. Он не мог оторвать глаз от знамени над рейхстагом. Идти было мучительно трудно, но он упорно шел, поддерживаемый Петром Зуб-рицким и ефрейтором Кутузовым – неразлучными друзьями. После каждых нескольких шагов останавливались, оглядываясь вокруг, пристально, с гордостью смотрели на полыхающее знамя Победы. Ему казалось, что видит теперь перед собой чудо. Почувствовал, как на душе становится легче и раны не так сильно ноют. Он повидал на своем веку немало флагов, знамен, а вот это алое полотнище, прикрепленное к обыкновенному древку, поднятое над рейхстагом натруженными добрыми солдатскими руками, вызывало у него невыразимое чувство гордости, восторг. Глотка сжималась: душили слезы большой солдатской радости. Чем-то это знамя напоминало кузнецу из Деражни знамя полка, которое гвардейцы-знаменосцы вынесли на поле боя в разгар сражения на Курской дуге незабываемым летом сорок третьего года. Оно полыхало над траншеями, когда сотни вражеских танков и автоматчиков неслись на наши позиции, и казалось – никакая сила не сможет сдержать эту стальную лавину. И сдержали тогда. Разгромили тогда, И вдохновляло вот такое же красное знамя.

Старый солдат эту битву запомнил на всю жизнь. Ребята глядели тогда на полыхающее знамя и сражались, как богатыри. Видели, как под автоматными очередями падали знаменосцы и другие подхватывали знамя из рук павших.

Да, чем-то напомнил сейчас этот флаг над рейхстагом то славное знамя гвардейского полка. И ему жалко было теперь, что это старое боевое знамя, изрешеченное пулями и осколками, покоится в чехле и не реет над колонной.

В разных концах города еще гремел бой. Воины добивали последние очаги сопротивления эсэсовцев, а тут, вокруг рейхстага, ребята ликовали, смеялись, плакали от счастья.

Немного странно было в центре пылающего, задымленного, поверженного города, где вокруг еще гремело, слышать солдатский смех, восторженные возгласы, острые шутки. Но то были победители, а как известно – победителей не судят.

Со всех сторон спешили к рейхстагу воины, запыленные, насквозь пропотевшие, измученные, израненные, но радостные, веселые. Каждому хотелось хоть на минутку забежать внутрь этой мрачной, почерневшей от дыма и копоти прусской казармы.

Людской шум, возгласы, веселые шутки, смех нарастали как морская волна.

В мрачном, черном зале, захламленном и заваленном трупами немцев, брошенным оружием, мундирами, крестами, побрякушками, толпились бойцы, нарастали смех, гомон, веселые возгласы. Под ногами в грязи валялись фашистские знамена с черными свастиками-гадюками, заплеванные портреты фюрера и его сподручных, громоздились на подоконниках мешки с песком, битая мебель, посуда, и смрад стоял невыносимый. Затхлый воздух забивал дыхание, и хотелось поскорее выбраться отсюда к солнцу, к свету.

Да, вот она, поверженная фашистская Германия!

Здесь, в этом мрачном каземате, теперь встретились друзья-солдаты, которые многие месяцы не виделись и теперь случайно тут узнали друг друга. Обнимались, целовались, радуясь победе.

Наш старый солдат тоже в этой толпе кого-то узнал, обнимался, прижимал к своей груди, плакал.

Бойцы снимали с ремней фляги, которые пошли по кругу, – пили за великую победу. Ради такого случая сам бог велел выпить.

Преодолевая боль ран, Гинзбург направился к концу зала. Он остановился у стены, глядя на оживленных солдат. К нему подбежал Петро Зубрицкий, обнял, поцеловал в пересохшие губы и, весело смеясь, сказал:

– Ну, батя, нравится здесь?

– Нет… Совсем не нравится, – ответил он. – Мне только нравится работа наших солдат. Крепко потрудились. Нелегко было взять такую казарму… – И, подумав еще с минуту, закончил: – Знаешь, Петро, что я тебе скажу. Пошли отсюда. Насмотрелись, и хватит. Давай лучше выйдем на свежий воздух. Невозможно тут дышать. Ужасно воняет. Отдает духом Гитлера. Долго-долго нам придется здесь держать настежь открытыми двери и окна, пока немного выветрится этот паршивый дух его. Дух фашистской падали…