Константин Лапин - Сердце сержанта Страница 10

Для нее Генка уже тогда был героем. Андрей и Николай завидовали ему, побывавшему на переднем крае. Но сам он чувствовал себя обойденным: не только старшие товарищи, учившие его летать, — кое-кто из более удачливых его сверстников щеголяли блестевшими эмалью орденами боевого Красного Знамени на гимнастерках.

И настал навсегда памятный июнь сорок первого года.

— Вот теперь всем нам воевать, — непривычно сурово сказал Генка, прослушав сообщение по радио (он проводил отпуск дома). — Я был очень счастлив с тобой, женка, я счастлив, что ты у меня есть. Жаль, у нас сына нет: вместе бы провожали меня, вместе и встречали б. А может, лучше, что нет... Для тебя.

Ей казалось, что без ребенка действительно лучше. И в Средней Азии, куда эвакуировался ее институт, поначалу казалось, что с ребенком было бы намного трудней. Какая она была все-таки дура. Трусливая, жалкая дура! Он так хотел ребенка. А она слушалась свою мать, боялась жизни. «Не время заводить детей, раньше нужно окончить институт, устроить семейное гнездо...» Устроила!

Она не могла выносить одиночество эвакуации. Попасть бы на фронт, в полевой госпиталь. Там она будет ближе к Генке... Все было улажено, оставалось сесть в поезд, когда пришло то короткое, страшное письмо.

Нет, она не будет даже вынимать его из пачки, каждое слово официального извещения и без того навсегда врезалось в ее память... В первую минуту, пробежав бумажку глазами, она поняла лишь то, что гвардии лейтенант Геннадий Боев получил звание Героя Советского Союза. Ее глаза, несомненно, успели заметить два маленьких слова, затерявшихся среди других: «отдавшего жизнь», но сознание еще боролось, не позволяя вдуматься в страшный их смысл. И все же в этих словах заключалось главное. Она отгоняла от себя их, как наваждение: «Нет, нет! Только не это!», а губы уже шептали сами по себе:

— Генки нет! Нет Генки!

И сейчас, в это солнечное майское утро, она снова ходила по комнате, как тогда, в приемном покое тылового госпиталя, где работала сестрой, ходила, сжимая пальцы так, что ногти побелели, и повторяла два слова:

— Генки нет! Нет Генки!..

Тогда она еще не представляла себе до конца, что такое нет и никогда больше не будет. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что скоро все разъяснится. Но в горле застрял комок — и не проглотить его; сердце придавил тяжелый камень — и не сдвинуть, не пошевелить его...

Она перестала бывать в госпитале, забросила лекции. Зачем все это, если Генки нет?

Она видела, как неслышной тенью ходит за ней мать, как шепчутся по углам родные и товарищи, пришедшие навестить ее. Не хотела, не могла она никого видеть. Она умерла бы тогда, если б не ждала чуда: вот-вот ошибка разъяснится, все еще будет хорошо! И сидела часами, глядя перед собой, прислушиваясь к чему-то.

...Из части, где служил Генка, приехал летчик, чтобы принять самолеты. Он нашел ее, рассказал, как дрался Боев в последний раз, как врезался он в строй вражеских бомбардировщиков, сбил головную машину и сам был подбит. У него был запас высоты, и он мог выброситься с парашютом, но не то Боева ранило, не то он принял другое решение, только направил свой горящий, теряющий управление истребитель в ближнюю машину врага.

— О такой смерти может помечтать каждый из нас! — закончил летчик; его мальчишеское возбужденное лицо не вязалось со словами, которые он произносил. Просто он был очень молод, Гена казался ему старым заслуженным асом. — Эскадрилья носит теперь имя Героя Советского Союза Геннадия Боева. Мы поклялись отомстить за него и уже сбили шесть «мессеров»...

Летчик хотел рассказать что-то еще, но, увидев ее лицо, осекся и стал прощаться. Закрыв за гостем дверь, она опустилась на чужой сундук в прихожей и уже не могла подняться сама. До этого часа она ждала чуда; в глубине души таилась тень надежды: а вдруг все-таки что-нибудь не так, вдруг ее Генка не умер, а только ранен, пусть даже тяжело. Ведь бывали же случаи... Да, случай бывали, но чудес нет.

И тогда внутри словно лопнула какая-то сдерживающая преграда, и слезы полились не переставая.

— Плачь, плачь, дочка! — говорила мать, укладывая ее в постель. — Выплачешься — легче будет, нельзя в себе горе носить...

Но, задыхаясь от рыданий, она знала, что никогда ей не выплакать боль до конца, не привыкнуть к мысли, что ее Генки, живого, веселого, отчаянного Генки нет больше на земле...

В передней позвонили. Бросив быстрый взгляд в зеркало, она провела ладонью под глазами и пошла открыть дверь. Вернулся сосед, забывший флажки для своих дочерей.

— Вы дома? — удивился он. — Марш, марш на улицу, затворница! Скоро самолеты полетят.

Сосед был оживлен, казалось, он принес в пустую квартиру частицу праздничного веселья.

— Жена не простит мне, если я вернусь без вас, собирайтесь скорее!

— Я приду, приду... Мне еще нужно переодеться.

— Мы будем ждать вас на бульваре. Всей семьей.

Она кивнула головой, и сосед ушел. К ним-то она не пойдет, бог с ним, с чужим счастьем! А пройтись действительно нужно. Думай не думай — легче не станет... Завернув снимки и письма в мятую газету, она спрятала пакет в ящик стола.

Свежий ветерок развевал флаги на домах, гремела радиомузыка, по тротуарам шли люди с цветами и бантами в петлицах. Посредине мостовой шагали отставшие демонстранты, у одного на плече была длинная палка со свернутым плакатом. Пешеходы вытеснили в этот день с мостовой машины, и переулок казался по-домашнему уютным, каким-то обжитым.

Улица Калинина была заставлена зелеными «тридцатьчетверками» и самоходками: они выстроились здесь с ночи, готовясь к военному параду на Красной площади. Водители, используя стоянку, проверяли моторы. Чьи-то ноги в форменных брюках, заправленных в начищенные до блеска сапоги, торчали из башни.

Арбатская площадь, переполненная народом, стала похожа на огромный клубный зал в разгаре веселого карнавала. На углах торговали с автокиосков, в разных концах площади одновременно играли духовые оркестры.

Она шла, наступая на смятые бумажные стаканчики от мороженого. Везде веселились люди. Посреди круга, образованного демонстрантами, плясала тоненькая девушка в пыльнике, навстречу ей вышел, стуча сапогами, дворник в фартуке докторской белизны.

Как она любила раньше праздничные демонстрации! И Генка любил. Всей школой они ходили на Красную площадь. Как-то озорной Генка прилепил плакатик «Ударьте меня!» к хлястику пальто величавого завуча... И вот Генки нет, а все идет по-прежнему, все танцуют и поют, и никто не вспомнит о нем в этот день...

На бульваре она увидела соседа с женой и дочками; девочки держали в руках флажки. Нет, она не станет подходить к ним. Начнутся расспросы, выражение сочувствия...

Боковой аллеей бульвара она вышла к Пушкинской площади. На том месте, где раньше стоял памятник, бегали дети с разноцветными воздушными шариками, привязанными к пуговицам пальто. Два малыша столкнулись на бегу, нитка, державшая один из шариков, лопнула, и тот улетел. Малыш, присев на корточки, искал шар на земле, заглянул даже под. скамью. Кто-то из взрослых показал ему красную точку в небе, уменьшавшуюся с каждой минутой, и ребенок громко заплакал... Сколько ему лет? Четыре, не больше. А ее сыну могло уже быть... Довольно об этом!

Площадь гудела людским говором, играла музыка. С улицы Горького доносились выхлопы работающих на малом газу танковых моторов. И все перекрыл голос маршала с трибуны Мавзолея, когда начался парад. Над площадью, над Москвой, над всем миром разносился уверенный спокойный голос:

— ...Великие жертвы советских людей, отдавших жизни за освобождение нашей социалистической Родины, за мир во всем мире, не прошли даром...

«Это о Генке!» — подумала она и подняла голову.

Загремел салют. Сначала залп слышался из репродукторов, потом, с опозданием, что-то лопалось в воздухе, словно эхо повторяло салют. Взревели танковые моторы, пущенные на полную мощь. Сизый едкий дым поднялся до верхних этажей зданий, зрители, стоявшие на балконах, скрылись в комнаты. И вот качнулся головной танк, стал скользить вниз по мостовой, словно корабль, сошедший со стапелей. За ним, в кильватерном строю, двинулась танковая бригада.

За гулом моторов не все заметили появление в воздухе самолетов. Казалось, они летят немного наискось, как-то бочком, словно их сносит ветром.

А вот быстрой тенью скользнул и сразу исчез за ближними домами крылатый треугольник, и только потом, через секунду, донесся томительный, свистящий звон распоротого воздуха. Демонстранты, точно сговорившись, замахали шапками, платками, букетами цветов; площадь ожила от взмахов, словно над толпой закружилась, не в силах взлететь, стайка разноцветных голубей.

И она смотрела вверх, только видела свое. Она вспоминала, как летела над Москвой, направляясь к Красной площади, эскадрилья учебных самолетов, и в одном из них — учлет Генка Боев. Он гордился, что участвует в воздушном параде, и она тоже была горда за него и говорила незнакомым людям, что ее муж тоже там, в небе над Москвой, только не могла показать, в какой именно машине... А сейчас в кабинах реактивных самолетов — молодые соколы, и никто из них не знает, что они летят по трассе Генки, погибшего за то, чтобы они могли летать...