Цирил Космач - Баллада о трубе и облаке Страница 10

Темникар медленно переворачивается на спину и ищет облако в небе, вслушиваясь в биение земли, которое отдается в его сердце.

— Тилчка…

Белая рука девушки оживает, робко опускается на его грудь и замирает на ней жаркой птицей.

Он лежит спокойно и смотрит в небо, по которому плывет белое облако.

— Куда оно плывет?.. В сторону Робов…

И тут заиграла труба…

Темникар вздрогнул — все покрыто снегом, Скопичник подо льдом, в него вмерзли мостки, а ему семьдесят лет.

«Чего стоишь? Чего размечтался? Спеши, чтобы дьяволы не обогнали тебя!» — приказал он себе и зашагал по белой стежке мимо черной бузины. И тут снова заиграла труба…

Петер Майцен встрепенулся и широко раскрыл глаза. Звуки трубы постепенно затихали. Его прошиб холодный пот, он замер, словно скованный льдом, ожидая, пока труба запоет вновь. Но она молчала.

«Что же это такое? Есть на самом деле эта проклятая труба или нет ее?.. Труба Темникара?.. Но ведь в моей повести не было трубы!..»

Он прислушался.

Тишина… Тишина и покой… Тишина…

«Эх, все равно, есть она на самом деле или ее нет! — махнул он рукой. — В конце концов, она могла быть у Темникара. Правда, это покажется несколько надуманным, тогда не было никаких труб, но… пусть трубит!.. Пусть трубит хоть в моем воображении, ведь она пока не включилась в действие. Не включилась, потому что в этом не было нужды. А теперь, по дороге в Робы, куда спешит Темникар, что-то должно подстегивать его, чтоб он не останавливался и не слишком долго отдавался воспоминаниям и прощался со своей родиной… Зов трубы — зов ангела долга, ангела смерти, а смерть, по существу, есть наш последний и высший долг. Вот так!»

Петер Майцен опять засвистал свою английскую песенку и пошел дальше. Вскоре тропинка исчезла в лесу. Снова замелькали уходящие ввысь коричневые стволы сосен и между ними косые золотые столбы солнечного света. Снова носились рои мошек и гудели оводы, промчался черный рогатый жук на прозрачных, невидимых крыльях и, описав плавную дугу, исчез за коричневыми стволами.

Тропинка уходила влево и, выведя на прогалину, спряталась в зарослях черники. Петер Майцен присел у подножия развесистого бука, который рос посреди прогалины, и сорвал несколько темно-синих ягод.

Опять запела груба. Петер Майцен вскочил, словно по команде, и побежал напрямик; вскоре он оказался на дороге, круто берущей в гору. Он устремился по ней.

«Да, примерно такой была дорога на Мальнову гору. Каменистой, более крутой, да еще покрытой снегом. И Темникар…»

И Темникар шел.

Снег под его сапогами громко скрипел, а он знай нахваливал и подбадривал свои старые ноги:

— Хорошие вы у меня! Хорошие! Шагайте вперед, и мы обгоним их, кротов чертовых! Раньше их придем в Робы! И там затаимся в скалах над Доминовым лазом. Тропа там узкая, внизу пропасть, вверху скалы. И кротам чертовым придется по ней пройти, если они хотят добраться до Чаревой пещеры. А мы их подождем и тогда увидим, кто сегодня отогреется у Иисуса в Вифлееме!

Он выбрался на вершину Мальновой горы. Остановился и огляделся вокруг, прощаясь со своей долиной. Белая и тихая дна лежала перед ним, лишь черная Идрийца петляла по этой белизне да издали донесся протяжный гудок паровоза, резанувший его по сердцу.

— Да, повидал я мир, а прекраснее этого ничего не встречал! — с горделивой печалью произнес Темникар. — Здесь я жил… и еще бы с радостью пожил, но так уж вышло, что надо мне… надо идти…

Он поднял голову и вгляделся в кряжистый пик Крн, что светился в глубине долины в белом своем зимнем наряде.

— Да, дорогой мой Крн крнский, семьдесят лет глядели мы друг на друга, теперь в последний раз видимся… Так-то! Сейчас мы еще можем переброситься словечком-другим, завтра уже не выйдет, ухожу я!

— Куда? — голосом Темникара спросил Крн.

— Куда? — переспросил старик. — Да недалеко! Всего-то в Робы… Там… зачем тебе говорить! Видишь сам, у меня топор… а в кармане — этот огненный дьявол! — Он нахмурился и сжал револьвер.

— Вижу, вижу! — вздохнул Крн.

— Ну, чего там! — покачал головой Темникар. — Ты постарше меня и все это уже видел… Еще похуже бывало!

— Бывало! Бывало! — вздохнул Крн. — Только думается, что с турецких времен не доводилось мне видеть такого удальства и такой мерзости.

— Верно, верно! — согласился Темникар. — Такова уж натура человеческая!.. Подумай сам, если уж в семьдесят лет приходится браться за топор да револьвер…

Темникар умолк, потому что какая-то неведомая сила перехватила ему горло. Глаза у него затуманились, Крн расплылся, и ему показалось, будто гора как-то тревожно зашевелилась в своем углу.

— Что ж это такое? — раздосадованно прохрипел Темникар и ладонью провел по глазам. — Вот пень старый, видал, на глазах чуть слезы не выступили. Знаешь, привык я к тебе… Ну и… что, стервец, тоже горевать по мне станешь, когда не увидишь больше?

Крн выпрямился, ясный и охваченный пламенем под зимним солнцем, чтоб рассказать Темникару, как он любил его и как будет жалеть о нем, но, прежде чем он успел вымолвить слово, запела труба.

Темникар вздрогнул.

— Пойду, чтоб меня кроты чертовы не обогнали! — сказал он, помахал рукой Крну и решительно зашагал к Рейчеву лазу…

Петер Майцен пришел в себя и ладонью вытер глаза.

Он стоял на вершине холма. Труба продолжала петь. И по-прежнему это было начало грустной народной песни. Но Петеру Майцену уже не мешало то, что он не мог вспомнить слов. И звуки уже не столь глубоко проникали в его сердце. Все вокруг стало совершенно естественным и понятным. Да, стало совершенно естественным и понятным, что переплелись между собой мир, созданный его воображением, и мир, который в действительности открывался перед ним.

И этот мир был прекрасен. Петер Майцен разглядывал широкую долину, по меньшей мере раз в десять превосходившую долину Темникара. Белые дороги и тропинки, словно веселые ленты, во всех направлениях пересекали зеленое поле, связывая между собой деревни и деревушки, что прятались от послеполуденного солнца под сенью фруктовых деревьев. Вдали справа поблескивала лента спокойной Крки — она текла неторопливо по темной зелени, точь-в-точь кокетливая красотка, прогуливающаяся в тени густой листвы. По краям долины, на уступах гор и над рекою возвышались кряжистые замки, державшиеся нелюдимо и даже угрюмо — вероятно, потому, что их накрыли новыми, кричаще красными крышами, а это столь пожилым и почтенным особам показалось обидным. На вершинах округлых холмов, словно набухшие соски на полной груди, стояли крохотные церквушки, щекоча своими колокольнями чистое небо, радостно улыбавшееся ласковому Доленьскому краю.

«Красиво! Хотя совсем по-иному, чем у нас», — решил Петер Майцен и пошел дальше. Теперь он брел по разбитой, грязной дороге, что петляла на вершине холма. И вскоре подошел к первому дому. Под замшелыми деревьями он увидел большой пруд. Вода в нем была нечистая, зацветшая. Над ним тучами носились мухи, стая лягушат выскочила из травы и, описав дугу, плюхнулась в воду. Постепенно круги исчезли, и на зеленоватой поверхности затрепетало белое облако.

Петер Майцен обрадованно поднял голову. Облако стояло прямо над ним. Оно плыло в синеве — продолговатое, кудрявое, как шкура ягненка, белое-белое…

«Ты здесь? И прямо над этой зеленоватой грязной лужей… Ну ничего, ведь ты не можешь испачкаться ни в какой луже, наоборот — любую лужу очистишь и украсишь собою. Привет тебе! И не уходи сегодня с неба!»

Облако слегка качнулось, словно хотело пожать плечами.

Петер Майцен погрозил ему палкой и пошел дальше. Вскоре он оказался среди строений, из которых не все были винными погребами. Это был поселок, состоявший едва ли из десятка старых бревенчатых домов. Да вовсе и не дома это были, а, пожалуй, домишки. И окна были не окнами, а только оконцами. А в них гвоздики, герань, фуксии, фуксии, герань, гвоздики. Все было дряхлое, от всего исходил такой сильный запах ветхости, что у Петера Майцена невольно вырвалось:

— А переменилось ли что-нибудь в этом селении с тех пор, как здесь ходил Примож Трубар[3]?

Ку-ка-ре… — отозвался откуда-то петух. Но не закончил свою песню — на самой высокой ноте вдруг захлебнулся и умолк.

После этого загремела тяжелая цепь. Из-за угла деревянной хибарки выглянул лохматый пес и чуть слышно тявкнул. Из пасти у него свисал язык — такой же красный, как увядшие гвоздики, герань и фуксии в окнах.