Василий Великанов - Тихое оружие Страница 11

— Ты что, Нина? — спросила Анна Никитична, приоткрыв полог.

Протирая глаза, девушка пробормотала:

— Собака приснилась. Вроде укусить хотела.

— Собака — это, значит, к тебе друг какой-то хочет приласкаться.

— Какой там друг… — усмехнулась Нина и встрепенулась. — Ой, что это я прохлаждаюсь?

Вскочив с кровати и даже не умываясь, она схватила подойник и пошла в сарай, чтобы связаться с Центром. Все передав, Нина перешла на прием и получила новое задание: «Ведите наблюдение за власовцами».

«Да, пока все сходит с рук, — думала девушка. — Или уж я такая везучая, или немцы даже не допускают мысли, что простая девчонка может совершить что-либо опасное для них…»

И тут Нина вспомнила, как дома, бывало, если она начинала чем-нибудь похваляться, мать сразу же обрывала ее: «Прикуси язык, а то дьявол подкузьмит…»

«Конечно, это глупое суеверие…» — решила девушка, но, выходя с ведром молока из сарая, оглянулась по сторонам и легонько прикусила кончик языка: на всякий случай.

Страшная собака

Утром того дня Артем вбежал с улицы и приглушенно воскликнул:

— Машина!

— Какая машина? — удивился отец, сидевший за столом и перебиравший бумаги.

— С рогулькой!

Нина, одевавшая малышей, тревожно переглянулась с Григорием Михайловичем: пеленгатор…

Занимаясь каждый своим делом, «отец» и «дочь» смотрели в окно, как машина с радиопеленгатором проходила по улице на малой скорости. Вот она остановилась против их дома, постояла немного, потом развернулась и пошла обратно.

Артем выбежал на улицу и вскоре вернулся:

— Уехали!

— Побудь там еще, — приказал отец. Мальчик выскочил из дома.

Весь этот день был пасмурным: серой кошмой нависла над головой низкая пелена туч, потом посыпался, словно через сито, дождь.

Нину такая погода угнетала, навевала тоску. Все время хотелось спать, но заснуть она не могла: ожидала чего-то страшного и не знала, как избавиться от тяжелой тревоги.

Пасмурная погода как бы приблизила сумерки. Малых детей Анна Никитична накормила пораньше и уложила спать, а потом сели ужинать взрослые и Артем. Огонь не зажигали.

«Отец» наклонился к «дочке» и тихонько сказал:

— Я разобрал и почистил. Что-то вроде заедает… Нина встала из-за стола и направилась в свою комнату.

— Доела бы, — сказала ей вслед Анна Никитична.

Артем повел глазами на уходившую из-за стола «сестру», на отца, на мать и продолжал есть все так же неторопливо. Но как только Нина оказалась в своей комнате, встал:

— Схожу на улицу.

— Да куда ты в такую погоду? — возразила мать. А отец махнул рукой:

— Пусть сходит! Не сахарный — не растает.

— Накинь хоть дождевик, — подсказала Анна Никитична.

В комнате Нины было темновато. Она достала из-под подушки пистолет, вынула обойму: что же в нем заедает?..

В это время в большой комнате послышался какой-то шум. Вложив обойму, Нина замерла с пистолетом в руке.

Накинув на плечи дождевик, Артем подошел к двери и взялся было за ручку, но в тот самый момент кто-то рванул снаружи дверь на себя, и она распахнулась. Мальчик испуганно вскрикнул и отскочил: под ноги ему бросилась здоровенная овчарка, похожая на волка.

Нина прильнула к щели полога и увидела, как вслед за собакой в комнату ворвались трое: высокий солдате поводком в левой руке, ефрейтор Фриц с усиками «кляксой» и молодой офицер в сером прорезиненном плаще, с фонариком в левой руке.

На мгновение девушка оцепенела. Случайно зашли или… Стрелять? А вдруг что-то заест? Да их все равно всех не перебьешь сразу, а семью погубишь… Что же делать? Куда спрятать пистолет?..

Скользнув вокруг глазами, она остановила взгляд на платяном шкафу, у которого верхняя стеклянная вставка была выбита. Бросить туда, в белье? Нет, нет, сразу найдут. Нина повернулась к полураскрытому окну и, не раздумывая больше, кинула пистолет в огород.

Прикрыв створки, девушка стала торопливо разбирать постель, как бы готовясь ко сну. Поправив матрац и натянув на него простыню, начала взбивать подушку, стремясь мысленно подавить в себе мелкую дрожь: «Спокойно… Спокойно…»

А в большой комнате в эти напряженные мгновения происходило вот что.

Увидев немцев с собакой, Григорий Михайлович замер с ложкой в руке, а потом стал так торопливо хлебать из миски молоко, будто опасался, что непрошеные гости отнимут у него еду. Артем шмыгнул за печку, а Анна Никитична подалась к спящим на полу детям и застыла около них в решительной позе, готовая защищать их ценой своей жизни.

Собака обошла стол, обнюхала хозяина, прошла мимо спящих детей и потянулась к двери, занавешенной пологом. Офицер рывком откинул брезент в сторону и направил пучок света карманного фонарика внутрь помещения. Пропустив собаку вперед, шагнул в комнату автоматчик.

Луч фонарика ослепил Нину. Прикрыв глаза подушкой, она замерла. Собака стала обнюхивать ее голые ноги, и Нина, ощутив влажное горячее дыхание животного, задрожала от предчувствия того, что вот сейчас пес схватит ее острыми зубищами и начнет рвать…

Офицер осклабился и сказал по-немецки:

— Каине ангст, фроляйн! Унзер зуххунд байст нур партизанен!

— Нихт ферштейн, нихт ферштейн…[5] — пробормотала Нина, хотя и поняла, что сказал офицер.

Обнюхав девушку, собака повела носом в сторону постели, а потом — шкафа. Солдат резким движением открыл его и выкинул все белье на пол. Собака обнюхала белье и потянулась в большую комнату.

А офицер задержался около Нины. Отстранив подушку от ее лица, он проговорил:

— О, варум фердекен зи ир шёнес гезихт?[6]

И, взяв девушку за подбородок, добавил по-русски:

— Немножко дикая. Я не кусайт!

Только сейчас Нина заметила, что у него на фуражке эмблема эсэсовца: череп со скрещенными костями.

В то время как офицер и солдат осматривали Нинину комнату, ефрейтор Фриц остался в большой комнате и, глядя на растерянного хозяина, улыбался. Солдат с собакой стоял у двери.

Когда офицер вышел от Нины, Григорий Михайлович уже оправился от растерянности и, встав из-за стола, поклонился:

— Садитесь, господин офицер. Покушайте.

Взглянув на стол, тот поморщился:

— Млеко и каша-а…

— Для вас, дорогие гости, найдется шпиг, яйки и… — сказала Анна Никитична, подходя к столу.

— О, гут, матка, гут, — оживился офицер, усаживаясь за стол. Прорезиненный плащ его загремел, будто жестяной. Вслед за ним сел за стол и Фриц.

Закурив сигарету, офицер угостил и хозяина.

— Зер гут, господин офицер, — похвалил курево Григорий Михайлович.

Офицер сказал что-то по-немецки, ефрейтор перевел:

— Господин обер-лейтенант говорит, что ничего, но во Франции были лучше.

Убрав со стола остатки скромной пищи, Анна Никитична постелила на стол чистую скатерть и, подав на блюде сваренные вкрутую яйца, которые у нее всегда были припасены на всякий случай, стала неторопливо нарезать маленькими ломтиками хлеб.

Она явно медлила. Ее сверлила страшная мысль; «Как же я полезу за салом в подпол? Ведь там лежат батареи для рации! И хотя они спрятаны в картошку, но если начнут копаться…»

Когда офицер покинул Нинину комнату, ей вдруг стало дурно. Но усилием воли девушка преодолела слабость, и тошнотворная муть прошла.

Поправив волосы и одернув на себе платье, Нина откинула полог и застыла в проеме: крышка лаза в подпол была открыта и по лестнице спускался вниз Григорий Михайлович. Офицер вдруг направил в темный проем свет фонарика и что-то сказал. Фриц перевел:

— Господин обер-лейтенант спрашивает, что, там у вас?

— Да, ничего, так… — сказал хозяин. — Битте, можете сами убедиться: солёности разные, бульба, шпиг…

— О, шпиг гут нада! — кивнул офицер.

Голова Григория Михайловича скрылась в подполе. Офицер наклонился к лазу и, опершись рукой о крышку, покрытую изнутри осклизлой плесенью, вдруг отдернул ее и брезгливо поморщился:

— Пфуй, айн вильдер![7]

Нина схватила полотенце, висевшее у печки, и подала его гестаповцу. Вытирая запачканную плесенью руку, тот поблагодарил:

— Данке, фроляйн.

— Пожалуйста, — с улыбкой ответила Нина.

В то время как немцы обшаривали квартиру, полицай, пришедший с ними, слазил на чердак и, вернувшись, доложил офицеру, что на верхотуре ничего нет, кроме пыльного хлама и мышей…

В это время из подпола показался хозяин, держа в руке кусок просоленного, с мясными прожилками сала. Лицо у него было красное, потное.

Офицер что-то сказал ефрейтору, и тот, вынув из-за пояса финский нож, стал нарезать сало прозрачными ломтиками, причмокивая при этом языком.

Гестаповец брал двумя пальцами ломтик сала за шкурку и, подбрасывая его над мордой овчарки, отрывисто покрикивал: «Ап!» Собака подхватывала сало на лету и проглатывала. Офицер смеялся, ефрейтор, как и раньше, чему-то улыбался, а солдат стоял у порога, точно истукан, и, глотая слюну, ничем не смел выражать свои чувства.