Вадим Пархоменко - Вдалеке от дома родного Страница 11

Но вскоре в интернате образовался ладный, хорошо сыгранный оркестр — две мандолины, три балалайки, гитара, баян и деревянные ложки. На баяне играл завхоз дядя Коля, на гитаре — Мишка Бахвал. Правда, он знал всего лишь около десятка аккордов, но этого оказалось достаточно для несложного аккомпанемента. А игрой на ложках довольно быстро овладели многие, хотя и нужны–то были всего два ложечника. Когда исполнялись частушки или русские народные песни «Светит месяц», «Ах вы, сени, мои сени», деревянные ложки оказывались незаменимыми. А разве можно было без них имитировать цоканье копыт в песне «Полюшко–поле»?

Однажды, когда на землю уже пали ранние зимние сумерки, к интернату подкатили небольшие санки, запряженные серой кобылкой. С сиденья легко соскочила на скрипнувший под ногами снег Людмила Александровна Попова. Секретарь райкома партии возвращалась из поездки по району и завернула «на огонек» в интернат.

Обмахнув по привычке валенки голиком, лежавшим у порога, она вошла в сени и уже взялась было за ручку двери в комнату Надежды Павловны, как вдруг замерла, прислушалась… За другой дверью, справа, раздавались звуки баяна, звенели струны. Музыка звучала грустно и жизнеутверждающе одновременно. Там, в комнате мальчишек, интернатский оркестр под руководством дяди Коли играл вальс «На сопках Маньчжурии».

Музыка смолкла, а Людмила Александровна все еще оставалась на месте: задумалась… Наконец она постучала и, услышав знакомое «войдите», перешагнула порог директорской комнаты.

Снимая с себя платок, полушубок, Попова сказала:

— А я и не знала, что у вас тут целый оркестр организовался!

Ну уж и «оркестр», — улыбнулась Надежда Павловна. — Маленький самодеятельный коллектив.

— Маленький, да удаленький. Играет–то хорошо!

— Кое–что у них неплохо получается, — согласилась Потапова, не придавая этому разговору особого значения. — Давайте–ка я вам горячего чайку налью. Замерзли, наверное.

— Чаю выпью, спасибо. А насчет оркестра… Почему бы вашим музыкантам не выступить по нашему радио? Пусть послушает их весь район! А то наигрываете сами для себя, — предложила Людмила Александровна.

— Вы серьезно? — удивилась Надежда Павловна.

— Совершенно серьезно. И ребятам интересно, и людям нашим приятное сделаете. Сами знаете, они ведь к вам со всем вниманием. А тут еще больше зауважают.

Две недели готовились ребята к выступлению. Волновались страшно. Репетировали каждый день, а иногда и по два раза на дню. Репертуар был невелик да и пестроват. Но что поделаешь! Ведь чего не знаешь, того не сыграешь, а из того, что знаешь, надо выбрать то, что получается лучше всего…

И вот однажды вечером диктор местного радио объявил:

— Сейчас, дорогие товарищи, перед вами выступит детский самодеятельный музыкальный коллектив ленинградского интерната номер сто двадцать один. Струнный оркестр исполнит песню «Священная война»…

Письма

Из села, минуя элеватор и окраинные избы, в степной простор вырывалась широкая накатанная дорога — большак. На много верст лежал он, прямой и по–зимнему звонкий, как натянутая тетива, и лишь иногда плавно огибал небольшие леса и перелески, йшимская лесостепь стлалась по обе его стороны.

Большак был пустынен почти всегда. Лишь изредка проползут по нему дровни или сани–розвальни, в которые редко когда бывала впряжена лошадь, а чаще бык или приученная к тяглу буренка, да проурчит иногда мотором спешащая куда–то полуторка.

Но каждое утро в предрассветные сумерки, как в глубокую старину, проносилась по большаку со стороны Ишима почтовая тройка, гремя–позванивая колокольцами–бубенцами. И каждый вечер, лишь только падал на стылую землю мрак, спешила обратно. Грустный и мелодичный звон ее колокольцев в сумерках наступающего утра или близкой ночи казался сказочным. Вот они позванивают еле слышно где–то в далекой дали, потом ближе, ближе, вот прогремели совсем рядом, под окном, я уже снова далеко–далеко бренчат–звенькают прощальной песней…

Ребята полюбили почтовую тройку. И не только потому, что. Почта — это письма. Их пленил неведомый им ранее волшебный перезвон заливистых колокольчиков под дугой.

Наверное, и сейчас, спустя многие годы, слышат бывшие интернатские мальчишки и девчонки колокольчики своего военного детства…

Писем пришло много. Письма получили почти все. У Юрки Янюка отца не убили, он был только тяжело ранен, о чем и сообщал сыну из госпиталя с помощью выздоравливающего друга–солдата. И приунывший было Юрка воспрянул духом.

А вот Витька Шилов получил черную весть. Его мать и отец–инвалид погибли в Ленинграде под развалинами родного дома, в который угодила фугаска. Веселый прежде Витька как–то сразу сник.

В эти дни Надежда Павловна и все воспитатели чувствовали — ребята нервничают.

Но вот пошел по интернату шепот–шепоток: бывает, что и ошибаются; бывает, что говорят: человека уже нет, а он есть. Жив человек!

Сначала ребята слушали такие разговоры недоверчиво, настороженно. Потом поверили…

И снова зазвучали, запели тревожной надеждой колокольцы старой, седой от изморози тройки.

Но Петька Иванов не надеялся уже ни на что. Он знал: никто не вернет ему погибшего брата–танкиста. А было брату всего девятнадцать лет, и получил Петька не письмо, не похоронку, а целую бандероль, пересланную ему братниными однополчанами: орден Красного Знамени, две медали «За отвагу» да еще несколько добрых слов от командира части. И петлицы с двумя алыми кубиками от уцелевшей гимнастерки — все, что осталось от его старшего брата…

Это была большая, героическая правда, сжигавшая Петькино сердце.

А за стеной, в соседней комнате, тихо плакали девочки. Очевидно, им тоже почта привезла печальные письма.

Димка Тимофеев

С утра мороз вроде бы отпустил. Да и ветер стих — уши и щеки почти не пощипывало. Снег хоть и хрустел под ногами, но был уже помягче — не скрипучий, а певучий.

Зима шла к концу. Это видно было даже по тому, что снегири и синицы, которых ребята подкармливали под окнами, исчезать куда–то стали все чаще и чаще.

Днем пригревало. Уже бежали кое–где подсугробные ручьи–ручейки, и ползла капель с хрустящих сосулек.

В полдень весело чирикали и дрались воробьи над конским и коровьим навозом.

Но еще пела–звенела по накатанному горем и радостью большаку почтовая тройка–кибитка.

Когда Петька Иванов копался в заснеженно–тающем огороде, соседствующем с интернатом, в надежде найти перемерзлую морковину или капустную кочерыжку, он увидел, что от Дома колхозника бежит Димка Тимофеев. Потом услышал и крики: за Димкой гналась маленькая тетя Капа, техничка, и пыталась достать его длинной березовой жердинкой. А он «бежал быстрее лани». Это было смешно, потому что Тимофеев был неуклюж.

— Эге, — пробормотал себе под нос Петька. — Тут будет что–то сногсшибательное.

Так оно и получилось. Тетя Капа, маленькая тетя Капа, понимая, что Димку не догонит, швырнула с отчаяния ему вслед свою березовую палку. К Димкиной беде или на счастье тети Капы, жердинка угодила ему под ноги. Он споткнулся, упал.

— Ах ты, лешак, чертяка проклятый! — навалилась на него тетя Капа. — Совесть твоя бесстыжая! Чем ты думал?!

Тетя Капа сидела верхом на Димке и молотила его своими почти детскими кулачками.

Димка кое–как выкарабкался из–под нее и взвизгнул:

— Теть Кап!

— Молчи, блудный сын! — И она огрела его хворостиной по спине. Попало и по уху…

Тимофеев взвыл

— Тетя Капа!

Но тетя Капа была неумолима, а Димкиному уху досталось еще больше: маленькая и добрая тетя Капа стала совсем злой, она накрепко ухватила хлопца за ухо и решительно потащила к директору — к самой Надежде Павловне…

Все это Петька видел, но не знал, что и почему. Он бросил свое почти безнадежное занятие — ковыряться большим ржавым гвоздем в мерзлой земле — и помчался к Дому колхозника. Там уже толпились мальчишки и девчонки.

— Что тут? — выдохнул–выхрипнул запыхавшийся Иванов. — Чего Капа–то на Диму…

Все как–то неловко мялись. Ребята приминали пимами рыхлый, крупитчатый снег, а девчонки отводили глаза в сторону.

— Чего вы молчите? — возмутился Петька.

— Уйди, козел, в свой огород, — буркнул Колька Кузнецов. Ему уже было под пятнадцать, и на таких, как Петька, он смотрел с некоторым превосходством. — Уйди, говорю! Зряшный шум получился.

Но Петька никуда уходить не собирался. Он хотел знать достоверно: что же тут произошло? Или действительно ничего? Просто очередная буза?

Витька Шилов стоял в сторонке и посвистывал сквозь редкие зубы.

Петька подошел к нему, толкнул плечом: