Бела Иллеш - Обретение Родины Страница 11

Лейтенант Олднер то и дело обращался к столпившимся вокруг зевакам:

— Ну, чего зря торчите на ветру? Не можете или не хотите работать, так ступайте по домам!

И они уходили. Но на их место являлись новые зрители. И тех — новых зевак — было вдвое больше.

С востока, где пробивали дорогу шоферы, теперь все чаще и все ближе раздавался грохот взрывов. Сильный восточный ветер доносил его до пленных.

— Сейчас два часа дня, — громко, чтобы слышали все, сказал Олднер. — К пяти грузовики с продовольствием будут здесь.

С противоположной стороны, с запада, нежданно подкатила машина. Из кабины вылез рослый грузный офицер в советской форме.

— Как дела, Володя? Что тут у вас?

— Товарищ Балинт?.. Товарищ майор! — воскликнул лейтенант.

И два советских офицера, оба венгры по происхождению, крепко обнялись.

— Вы живы, товарищ Балинт? Ну конечно, живы! А мы здесь так тревожились…

— Пустяки, Володя. Расскажи лучше, что у вас здесь.

Володя стал докладывать. Вслед за Балинтом из кузова грузовика выскочили пленные гонведы. Окружив майора и Олднера, они с любопытством прислушивались к словам лейтенанта.

Машины с продовольствием в данный момент находятся максимум в полутора километрах от нас, — сказал в заключение Олднер.

— А вы-то чего лодырничаете? — прикрикнул на слонявшихся ротозеев широкоплечий, обросший рыжеватой щетиной гонвед, приехавший вместе с майором. — Ждете, когда жареные голуби вам в рот залетят? Берись за лопаты! Ну, живо!..

Лейтенант Олднер удивленно воззрился на обладателя зычного, командирского голоса. Но еще больше изумил Володю эффект его команды. За лопаты сразу схватилось не меньше сотни бездельничавших до этого мгновения военнопленных.

— А вы? — повернулся широкоплечий гонвед к тем, что попытались дать тягу. — Желаете подохнуть с голоду — дело ваше, хозяйское. Но чтобы из-за вашей гнусной лени погибли тысячи мадьяр — этого мы не допустим!

Он положил руку на плечо одного из пленных:

— Значит, решил околеть с голоду?

Тот молча потянулся за лопатой.

— Ну а ты? — подошел он к другому.

Взял лопату и этот.

— Что ж, Дюла, народу теперь хватит, — произнес за спиной Володи Мартон Ковач. — Раздобудь лопаты и нам, а то все поразобрали. Не забывай, мы штрафники, в работе толк знаем.

— Послушай, Мартон! Довольно уж всех этих подлых делений: штрафники, гонведы… Все мы венгры! И все мы люди! И настоящим человеком останется тот, кто научится работать. Здорово работать… Одним словом, за дело, ребята!

— Они уговоров не понимают, — тут же обратился Дюла Пастор к лейтенанту Олднеру. — Отвыкли на фронте от человеческой речи, отзываются только на ругань. Что поделаешь, господа офицеры приучили. Придется отвыкать…

Спустя час в Давыдовку прибыла автоколонна из двадцати четырех грузовиков. Они привезли продукты.

По приказу майора Балинта каждый военнопленный получил двойную порцию сала и хлеба.

— Пускай хоть раз наедятся досыта.

Сало и хлеб были уничтожены в мгновение ока. Лейтенант Олднер заметил, что пленные даже не прожевывали как следует свой паек. Откусив огромный — с кулак величиной — кусок, они его тут же проглатывали. Но и после этого гонведы чувствовали голод. Влили в себя еще по котелку-другому чаю, умяли добавочный ломоть хлеба и все-таки жаловались, что не сыты.

На следующее утро кухня получила от майора Балинта приказ наварить каши вдвое больше и раздать дополнительные порции хлеба.

Опять вся еда исчезла, как в прорве, снова пленные сетовали на голод. Пройдут, быть может, месяцы, даже годы, а Давыдовка, должно быть, останется в памяти гонведов неким олицетворением неутолимого голода.

После того как военнопленным был роздан первый солидный паек, советские офицеры собрались у Анны Вадас, чтобы обсудить, как действовать дальше.

Анна обитала в одноэтажном кирпичном доме с садом. До войны здесь проживал со всей своей семьей местный священник. Старший сын его, инженер, погиб в первые же месяцы войны. Младший, студент медик, теперь партизанил где-то в брянских лесах. Попадью до смерти забил пьяный немецкий жандарм.

Все это поведала собравшимся Анна Вадас, пока Балинт варил на спиртовке кофе, Олднер подбрасывал в печь дрова, а лейтенант Тот занавешивал плащ-палатками окна.

Военврач Вадас, стройная женщина с льняными волосами, щеголяла в галифе и сапогах, на поясе у нее висела кобура. Ей, казалось, была неведома усталость, во всяком случае, она никогда на нее не жаловалась. Военнопленные — хоть многие из них были намного старше Анны — называли ее не иначе, как «мамочкой». Зато пленные офицеры величали ее «мадам». Всякий раз, услышав это, Анна невольно прищуривалась и улыбалась про себя. Глаза у нее были светло-карие, большие, широко раскрытые, как у девчонки. Почему это она щурилась при слове «мадам», Анна и сама не могла бы объяснить. В редкие свободные минуты она любила расхаживать по лазарету, сунув руки в карманы халата.

Осенью 1919 года[7] мать ее, вдову, убили хортистские офицеры. Братьев — их было двое, и они были уже взрослые — замучили до смерти в военной тюрьме на бульварном кольце Маргит. И когда маленькая Анна окончила начальную школу, товарищи увезли ее в Вену. Анну Вадас взяла под свою опеку Венгерская коммунистическая партия. Вскоре Анна перебралась из Вены в Москву, где закончила сначала среднюю школу, потом институт.

С дипломом врача она сразу же отправилась на фронт, впрочем отнюдь не в числе медперсонала, а рядовым бойцом-разведчиком. Только после битвы за Воронеж, когда была разбита и уничтожена 2-я венгерская армия, Анна вспомнила о том, что ведь она хирург. Дорвавшись до операционного стола, она работала почти без передышки по семи суток кряду. Спала не больше пяти-шести часов тут же, в переоборудованной под лазарет церкви.

Сегодня Анна была необычайно оживлена, ей ни минуты не сиделось. Она не ходила, а почти бегала по комнате, и поспешная речь ее все время сбивалась на скороговорку.

— Знаете, Балинт, ваш родич… то есть военнопленный, который называл себя вашим кузеном, три дня работал вместе со мной. Он был врач, его звали Пал Шандор…

— Он и в самом деле мой двоюродный брат, наши матери родные сестры. А что с ним сейчас?

— Его уже нет. Оперировал почти трое суток без перерыва, потом мешком свалился на пол. Смерила ему температуру — ниже тридцати шести. Уложила в постель, укрыла одеялом, он тут же уснул. Это было в полночь, с тех пор прошло двое суток. Бужу его утром, а он уже мертвый… О себе он говорил мало. Знаю только, что служил в рабочем батальоне. О том, до чего он был истощен и сколько выстрадал; пока оказался в плену, не стоит говорить, это сразу бросалось в глаза. Мы его еще не похоронили. Земля смерзлась, лопата не берет… А взрывать не хватило времени.

Анна смолкла, ожидая, что скажет Балинт. Молчал и майор, рассеянно разливая кофе по чашкам.

Больше двадцати лет прошло с тех пор, как он покинул Венгрию, и мало что знал теперь о своих близких. Вот и узнал наконец об одном из родичей!

На фронте бывалые солдаты нередко хвастают, будто привыкли к смерти. Но это говорится вовсе не ради того, чтобы ввести собеседника в заблуждение. Просто всякому хочется хоть как-то успокоить себя. К смерти привыкнуть невозможно.

Узнав о гибели Шандора, Балинт задумчиво проговорил:

— А ведь он был еще совсем ребенком…

— Вы помните своего кузена, Балинт? — спросила Анна.

— Я знал его мальчишкой лет одиннадцати-двенадцати… Как раз тогда мне и пришлось бежать из Венгрии… В моей памяти он остался все тем же.

— Сейчас ему было бы около тридцати…

— Да, должно быть, так, — ответил майор. И повторил: — Должно быть, так.

И он увидел вдруг как наяву своего двенадцатилетнего брата.

— Мне запомнилось еще одно имя, — продолжала Анна. — Аттила Петщауэр. Слыхали вы о нем? Пленные уверяют, что он был чемпионом мира по фехтованию. Такого ранения, как у него, мне еще не приходилось видеть, надеюсь, не придется. Его принесли на носилках четверо военнопленных. Лежал ничком, на животе. Был без сознания, но еще стонал. А рана… Представьте себе совершенно обнажившийся позвоночник: фашисты били его стальными прутьями. Больше суток он промучился. Потом… Тоже пока не захоронен. Есть еще кофе?

— Кофе больше нет. Попозже сварим… А теперь поговорим о другом. Хватит о смерти!.. Не сердитесь, Анна, но сейчас нам нужно думать о живых. О тех, кто должен остаться жить…

Разговор затянулся. Офицеры распределили между собой неотложные дела и в общих чертах согласовали план действий. Все четверо с такой горячностью обсуждали, что нужно предпринять теперь для спасения военнопленных венгров, что не заметили, как пролетела ночь. Анна Вадас сказала: