Петр Лебеденко - Навстречу ветрам Страница 12

Ольга продолжала работать, напевая песенку о далеком Севере, где на скудном солнышке греются озябшие моржи. Вдруг она, словно почувствовав на себе взгляд, быстро обернулась и увидела Насонова. Ни тени удивления или испуга не выразили ее глаза. Она улыбнулась и, отойдя немного в сторону от орнамента, спросила:

— Хорошо, Василий Сергеевич?

Насонов был настолько погружен в свои мысли, что не сразу понял, о чем она спрашивает. Целую минуту он молчал, а она думала, что он рассматривает ее работу.

Наконец он ответил:

Хорошо, Оля.

Тогда она собрала свой инструмент и спустилась вниз. Подойдя к Насонову, протянула ему руку:

— Добрый вечер, Василий Сергеевич. Вы давно уже глядите на мою работу?

Нет, я только сейчас вошел, — ответил Насонов и подумал: «Зачем я говорю неправду? Ведь я стою здесь уже добрых четверть часа!»

А сейчас — домой?

Да.

Так мы пойдем вместе. Подождите меня минутку. Я переоденусь.

Она побежала через зал, скрылась за еще не окрашенной дверью и через пять минут снова появилась в летнем простеньком платьице, с косынкой на шее.

Они вышли из зала и направились было по дороге к центру города, но вдруг Ольга предложила:

Василий Сергеевич, пойдемте посидим немножко у моря. Там так хорошо вечерами, а одна я боюсь.

Она и сама удивилась своей смелости. Предлагать инженеру гулять у моря, будто он простой парень! И что это ей взбрело в голову?! Она хотела уже как-то исправить свою оплошность, но Насонов сразу же ответил:

Пойдем, Олюшка. Я сам люблю море, а одному… тоскливо.

Далеко на рейде желтел огонек. Шхуна покачивалась на легкой волне, и казалось, что огонек приветливо кому-то кланяется. Вечерний бриз доносил запах просмоленного паруса и чуть слышные звуки баяна.

— Что ж мы молчим, Оля? — спросил Насонов.

Так хорошо здесь, Василий Сергеевич, что помолчать хочется. Тихо-тихо. Только шуршит волна и поет баян.

Они сидели рядом на его пиджаке и смотрели на море. Насонову хотелось обнять Ольгу, но он боялся даже пошевелиться. Ему казалось, что стоит сделать одно движение, и он вспугнет этот тихий вечер, исчезнет желтый огонек на волнах, уйдет Ольга. Нет, лучше сидеть вот так и молчать, чувствуя тепло ее плеча.

Игнат вернулся, Василий Сергеевич, — вдруг сказала Ольга. — И опять работает вместе с Лизой.

Насонов вздрогнул.

Игнат? — спросил он.

Да, Игнат Морев.

Он уловил в ее голосе нежность, и ему стало больно. Игнат! Конечно, она думает только об Игнате. И в этом желтом огоньке, и в еле слышной песне баяна Ольга видит только Игната…

Насонов положил руку на ее кудряшки, погладил их. Ольга не сняла его руки, приняв этот жест за отеческую ласку. Он понял это, и ему снова стало больно.

Глава четвертая

Утром старшина третьей эскадрильи зачитал приказ командира о назначении старшин учебных групп. Старшиной сорок шестой группы назначался Никита Безденежный. Выслушав приказ, он сказал Андрею:

Получится ли? Ведь я не умею командовать!

Научишься, — подбодрил его Андрей. — Наверно, и Кутузов не родился фельдмаршалом.

Когда позавтракали и вышли из столовой, Никита поднял руку и, стараясь придать своему голосу начальственные нотки, громко закричал:

Сор-рок шестая, по четыре — ста-ановись!

Проходивший в эту минуту мимо него старшекурсник вздрогнул и сказал:

Чего ты вопишь, как сумасшедший?

Никита извинился и тут же, еще громче прежнего, подал команду:

Смир-р-рно! Шаго-ом марш! — и оглянулся на Андрея, стоявшего в первой шеренге.

Хорошо, Никита, — кивнул Андрей. — Только чуточку потише.

Первый урок был по теории авиации. Курсанты еще не знали преподавателя.

Наверно, ас какой-нибудь в отставке, — предполагал Вася Нечмирев. — Кто лучше летчика может знать теорию полетов?

Точно, — поддержал его Яша Райтман, маленький, с веснушками на носу курсант. — Старый летчик, может быть, даже друг Чкалова. Согласен, Абрам?

Абрам Райтман, ничем не похожий на своего брата, высокий, плечистый, со спокойным взглядом больших черных глаз, ответил:

Увидим.

Теорию авиации должен преподавать инженер, — высказал свое предположение Андрей. — Этот предмет…

В это время дверь открылась, и, не ожидая, пока преподаватель войдет в класс, Никита крикнул:

Группа, встать! Смир-рно! — и четким парадным шагом направился к педагогу отдавать рапорт.

В классе — ни одного движения, ни одного вздоха.

Товарищ преподаватель! Сорок шестая группа прибыла на занятия в количестве тридцати двух человек. Один в наряде, один болен. Докладывает старшина группы курсант Безденежный!

С облегчением передохнув, Никита отступил на шаг в сторону и застыл в ожидании. Глаза его перебегали с Андрея на Васю Нечмирева, и только они двое могли до конца понять немой вопрос, застывший в этих глазах. Никита словно спрашивал: «Что же теперь будет, товарищ? Что же это такое?»

Все трое видели, что преподаватель теории авиации — та самая девушка Галя, перед которой только вчера вечером Вася Нечмирев открывал свою душу «старого летчика», утомленного зверским ревом моторов и однообразием таежного пейзажа…

Поздоровавшись с курсантами, преподавательница села, взяла журнал и сказала:

Прежде всего познакомимся, товарищи будущие летчики. Меня зовут Галина Петровна, фамилия моя — Безрукова.

И начала вызывать по алфавиту:

Аронов!

Я!

Бобырев!

Я!

Курсанты вставали, Галина Петровна смотрела на них, стараясь запомнить, и потом говорила:

Садитесь, пожалуйста.

Чем ближе список подходил к букве «Н», тем чаще Андрей и Никита украдкой поглядывали на Васю Нечмирева. Но он не замечал их взглядов. До них ли ему, бедняге, было! Втянув голову в плечи, красный, как кумач, он при каждом звуке голоса Галины Петровны вздрагивал и голова его опускалась все ниже и ниже.

И вот настала минута расплаты:

Нечмирев!

Я!

Вася хотел встать медленно, не торопясь, надеясь, что если он не выдаст своего волнения, то она может и не узнать его, но словно пружина подбросила его вверх, и он повторил:

Я!

Теперь Никита и Андрей смотрели только на нее. Что она сейчас сделает? Засмеется? Опозорит перед всем классом? Отчитает за вранье?

Ничто не изменилось в ее лице. Она смотрела на Нечмирева столько же, сколько и на других курсантов — ни секунды больше, ни секунды меньше, и сказала:

Садитесь, пожалуйста.

И только тогда, когда Вася сел, она проговорила:

— У вас какой-то усталый вид, товарищ Нечмирев. Словно без посадки слетали в Читу и обратно…

Познакомившись со всеми курсантами, Безрукова приступила к занятиям. Она начала рассказывать о зарождении авиации, о ее пионерах, многие из которых заплатили жизнью за попытку покорить воздух. Один за другим вставали из далекого прошлого отважные воздухоплаватели и проходили перед своими потомками, словно призывая примкнуть к их рядам.

Вот рязанский подьячий Крякутной в 1731 году поднимается на первом в мире воздушном шаре, и длиннокрылые орлы замирают в воздухе от удивления. Через пятьдесят лет братья Монгольфье покидают землю и летят за облака, и дерзкая мечта человека начинает становиться явью. На смену неуправляемым, неуклюжим шарам через столетие приходят аппараты, тяжелее воздуха. Летит на первом в мире самолете Можайского летчик Голубев, гибнет храбрый Отто Лилиенталь, и на смену ему приходят бесстрашные люди, мечтающие сделать сказку былью. Луи Блерио, братья Райт, Попов, Россинский, Нестеров… Идут бесстрашные, сильные, и каждому хочется стать в этот строй и идти с ними нога в ногу…

В коридоре звенит звонок. Конец урока. Слышны топот ног и громкие голоса, а сорок шестая сидит не шелохнувшись, хотя давно уже умолк голос Галины Петровны. Тридцать две пары глаз смотрят в ее глаза, и эти немые взгляды просят об одном: «Еще!..»

Она улыбается и говорит Никите:

— Товарищ старшина, выводите группу на перерыв.

Можайский, Нестеров, Блерио, Лилиенталь, — как завороженный шепчет Никита. И вдруг спохватывается — Группа, встать!

Один за другим выходят курсанты в коридор, собираются группками.

Миллион чертей! — говорит Вася Нечмирев. — Кто бы мог подумать?

Что — подумать? — спрашивает Андрей.

Да это… Преподаватель… Здорово у нее получается!

Нет, товарищи, это же удивительно! Уже в 1731 году человек поднялся а воздух! — восклицает Яша Райтман.

Потом — самолетоведение. Яша Райтман после урока обратился к брату:

Абрам, неужели ты не видишь во всем этом романтики? Завтра аэродинамика, аэронавигация…

Романтика? — спросил Абрам.

А скажешь, нет?

Но уже через два-три месяца романтику, как сказал Нечмирев, сдуло боковым ветром. Десятки формул, вычислений, сотни дат, которые надо было прочно запомнить, сложнейшие задачи, которые можно было решить, только творчески размышляя над ними, жесткая требовательность преподавателей — все это повергло некоторых «романтиков» в уныние. Времени всегда было в обрез, каждая минута была на счету.