Павел Федоров - Последний бой Страница 12

Наконец появились люди с носилками. Один из них, седой, с продолговатым морщинистым лицом, припадая на разбитый серый валенок, присел возле меня на корточки, спросил:

— Давно ранен, командир?

— Да не...

— О-о, совсем свеженький! Сам откуда будешь?— Из Москвы...

— Земляк!

Он мгновенно оживился, вскочил, позвал другого, такого же хромого санитара с носилками, и они вдвоем уложили меня на левый бок, прикрыв одеялом, внесли в барак. Это была длинная, в полсотни метров, землянка, тускло освещенная маленькими, мутными электрическими лампочками. По обеим сторонам стояли трехъярусные, грубо сколоченные из брусьев нары-клетки. Немного привыкнув к этому адскому, гнетущему полумраку, я разглядел несколько остроскулых, небритых лиц с ввалившимися глазами, безучастно встретившими мой взгляд.

— Мы позаботимся, чтобы сегодня же тебя отправить. Ты тут быстро пропадешь... ни фельдшеров, ни врачей. В твоем состоянии одна дорога — в яму... Она здесь вместительная... Но ты, командир, не беспокойся, мы тебя так не бросим. Ничего. Близко наши! — проговорил тот санитар, что из Москвы. Потом куда-то сходил, принес ломоть хлеба и две луковицы.

— Лучок убивает здешний дух, бережет наши зубы. Спрячь, потом съешь.

Задыхаясь от удушливой, подземельной вони, я готов был кричать, выть от тоски и боли. Земляк мой сидел рядом, вскакивал, снова присаживался, говорил всякие утешительные слова, то завертывал в одеяло мои ноги, то подносил кружку с водой. Ночью нас снова погрузили в машину и повезли опять с длительными на морозе остановками. Под утро мороз усилился. Путь от Смоленска был таким мучительным, долгим, что я снова потерял сознание.

Пришел в себя от парной, тяжко давившей теплоты. Перед глазами, словно призраки, бродили голые люди. Между ними шныряли полуобнаженные парни в клеенчатых передниках. Где-то совсем близко шумно лилась вода.

Надо мной склонилась девушка в белом халате. Пошлепав ладошкой по моим небритым щекам, проговорила:

— Ах ты боже мой! Ну как, очухался? Давай-ка я сниму твои кубари и сабельки.

— Не трогай! — я загородил рукавом воротник гимнастерки, услышал, как частыми толчками забилось сердце.

— Я Катя Рыбакова, лейтенант медицинской службы первого гвардейского кавкорпуса,— представилась девушка.— Моли господа бога, что именно я сегодня тебе подвернулась... Положат в офицерскую камеру, а там таким делать нечего...

Затем она окликнула проходящего мимо парня:

— Володя! Помоги мне.

— Новенький!— Высокий светловолосый санитар с болтающейся на груди клеенкой снял с меня полушубок и все остальные вещи и куда-то унес.

...Мне везло в жизни на хороших людей. Встретил я их и в лагере военнопленных. Доктор Петров, Катя Рыбакова стали моими спасителями, уберегли от смерти. Подкармливали, чем могли, делали перевязки. В страшных условиях, под неусыпным гестаповским взором они, рискуя своей жизнью, выходили меня, поставили на ноги.

Я стал поправляться, и мне разрешили греться на весеннем солнышке, неподалеку от проволочного заграждения, тянувшегося в два ряда. Между ними ходил часовой с автоматом и крупной овчаркой на поводке. На вышках стояли часовые с пулеметами. Ниже внутренних козырьков висели фанерные дощечки, на которых крупными русскими буквами было начертано: «ПРИ ПОДХОДЕ К ПРОВОЛОЧНОМУ ЗАГРАЖДЕНИЮ ЧАСОВОЙ СТРЕЛЯЕТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ».

Глубоко страдая, я бродил на прогулках в одиночестве и, не помню как, забрел в дальний угол двора и очутился перед длинной широкой ямой. Опираясь на костыль, вскарабкался на бугор мягкой накопанной земли. Яма была похожа на глубокий котлован, какой обычно роют под фундамент строящегося дома. На первый взгляд все выглядело пристойно, обыденно. Одна половина гладко выровненного дна была чистой, другая возвышалась почти на метр и была тщательно засыпана свежей землей. Здесь же торчали воткнутые в землю саперные лопаты... И вдруг я заметил уголок советской пилотки. От страшной догадки вздрогнуло сердце: «Вот она, общая яма-могила... Значит, сюда каждую ночь приносили трупы расстрелянных, умерших от ран и болезней, сваливали в яму, укладывали в ряд и засыпали землей...»

Ночью мне снилась втоптанная в землю пилотка...

Утром я спросил у доктора Петрова:

— До каких пор мы будем отсиживаться?.. Надо бежать.

— Легко сказать...

— Дождемся, когда нами заполнят яму.

— Зря туда ходил. Можешь попасть гестаповцу Рыбишу на глаза... А вопрос побега прорабатывается.

Я обещал не появляться в дальнем углу двора и стал допытываться, каков план побега. Уж очень сильной была охрана у гитлеровцев.

— Уйдем через подземный тоннель теплоцентрали. Можно было бы уйти сейчас, но надо тебя подлечить, да и других товарищей.

Причина веская. И я стал упорно тренироваться. Ходил вокруг корпуса, ковылял по коридорам, поднимался по ступенькам с этажа на этаж.

Как-то доктор Петров встретил меня в коридоре. Мы зашли в камеру, и он, осмотрев обморожение, сказал:

— А нога-то все-таки плохо заживает. Поражена кость. Образуется хронический остеомиелит — будешь вечно мучиться.

— Ну так отрежьте, если надо.

— Можно было бы и отрезать, да уж поздно. Ладно, выше нос! Теперь ты будешь начальником нашего штаба. Вручаю тебе лист карты. Имей в виду, что за любой маленький кусочек от карты немцы расстреливают без всякого разговора.

— Я знаю.

— Сделай из него увеличенную схему и нанеси все нужные нам населенные пункты, через которые мы пойдем. А пойдем к Днепру...

Он рассказал, что в подполе прачечной есть подземный ход в тоннель, по которому проложены трубы отопительной системы, ведущие к недостроенному зданию теплоцентрали. Фашисты, видимо, забыли о ней или вовсе не знали о ее существовании.

И вдруг наши мечты о предстоящем побеге в одночасье рухнули. Двое легко раненных, недавно доставленных в лагерь, совершили дерзкий побег. Ушли именно через подземный тоннель теплоцентрали, выломав в прачечной цементный пол. Побег, правда, оказался неудачным. В первой же деревне, куда беглецы зашли утром, их задержали.

— Гестаповцы так обозлились, что приказали весь проход заделать наглухо,— с горечью рассказывал мне Петров.— Тоннель решили в нескольких местах перекрыть кирпичными перегородками и прочно скрепить цементом. После такого ЧП они не спустят глаз с этого места.

Положение наше очень усложнилось, но в душе я не терял надежды и спросил у Петрова:

— Кто будет ставить стенки?

— Техник.

— Вы его лечили? Завербуйте его на нашу сторону.

— Это идея, черт возьми.— Петров задумчиво потер круглый подбородок.— Пожалуй, попробую прощупать техника...

— Удастся вам убедить техника — он все сделает как надо, с учетом того, что гестаповцы не дураки, могут проверить прочность.

Весь приобретенный на войне опыт подсказывал, что успех дела часто зависит от быстроты командирских решений. Я всегда неуклонно придерживался этой заповеди. Вот почему, узнав на следующий день, что техник согласен нам помочь, твердо сказал Петрову:

— Надо уходить сегодня же ночью.

— Задача, как всех предупредить? У нас мало времени. Я был связан только с Петровым и ничем ему помочь не мог.

— Ладно,— подумав, сказал доктор.— Выходить будем, как стемнеет, примерно в двадцать два ноль-ноль. По одному через прачечную. Техник все там подготовил. Он и поможет мне передать сигнал.

Мое место находилось в самом дальнем углу, слева от входа. Напротив, в простенке между окнами, стояли небольшие, на четыре человека, нары. Я влез на свой лежак и занялся приготовлением к побегу. С собой решил взять вещевой мешок, положив туда завернутые в тряпицу сухари, фляжку и солдатские ботинки с обмотками. Я их ни разу не надевал, а ходил пока в мягких чулках, которые мне смастерила Катя Рыбакова.

Дождавшись, когда в камере стало совсем темно, я решил: «Пора!»

Сильными, порывистыми толчками билось сердце. «Вот сейчас встану и направлюсь к двери... А если староста увидит и спросит: «Куда это ты с мешком-то?» Что я ему отвечу?..» И действительно, над самым моим ухом раздается его голос:

— Разорю я тебя еще на цигарочку. Что-то и спать неохота...

Опустив ноги на пол, я сижу на нарах с помутневшим от злости рассудком — готов отдать ему весь табак вместе с кисетом.

— Здорово ты разжился куревом-то. Теперь тебе надолго хватит. Я твою щепотку разделю на две цигарки. Чтобы не будить тебя утром...

Раскаленный до предела, сыплю ему в подставленную ладонь большую жменю драгоценного табака и боюсь, чтобы он не почувствовал, как трясутся мои пальцы.

«Опоздаю. Уйдут без меня. Начнется тревога, залают овчарки. Как укротить эти черные думы и сердце, готовое выскочить из грудной клетки? Чтоб ты задохнулся в табачном дыму!»

— Почему не ложишься?— Староста зажег цигарку и осветил меня пламенем бензинки. Я со злостью задул ее, сказал: