Евгений Березняк - Пароль «Dum spiro…» Страница 12

— Не высовываться! — приказал Степан, а сам боковой улочкой побежал к ограде костела, мы — следом. На какое-то мгновение дуло его автомата высунулось над оградой. Мы даже не расслышали очереди. Только короткий вскрик — и тишина. Черная фигурка вывалилась из колокольни, повисла, зацепившись за что-то. Полчаса спустя, прихватив свой первый трофей — бандеровский пулемет, мы двинулись дальше. Теперь уже во главе с признанным всей группой командиром — Степаном Петровским.

Нам здорово везло в тот суматошный первый день эвакуации. Дважды попадали под бомбежки. «Юнкерсы» пикировали с диким воем: сбрасывали не только бомбы, но и пустые бочки из-под бензина.

На обочине шоссе горели машины, повозки. Мы подобрали трех раненых и, словно заговоренные от осколков и пуль, продолжали путь.

Тут случилось то, на что вся наша группа больше всего надеялась: на восток двигались только беженцы, а встречный поток военных машин, повозок, орудий на полной тяге, пехотинцев заметно усилился. В Золочеве узнали, что наши части перешли в контрнаступление. Тут же нас догнал приказ: эвакуацию приостановить, всем партийным и советским работникам возвратиться во Львов.

Утро 25 июня я встретил в своем кабинете. Мы все ходили именинниками. Как я верил в тот день, что самое страшное позади, что война вот-вот переместится на вражескую территорию.

Львов есть и будет советским. Рассеять панику, восстановить нормальную советскую жизнь — таким был наказ горкома.

Снова открылись магазины, столовые. На улице Сапеги (имени Сталина) по распоряжению гороно развернули ремонт 1-й украинской школы. Начали завозить топливо. Часть школ, правда, пришлось срочно передать госпиталям. 26 июня по моему вызову явились директора этих школ. Среди них был и директор семилетней школы имени Ивана Франко — Снылик. Он считался у нас в активе. На торжественных встречах, митингах от имени львовской интеллигенции часто заверял в любви и преданности народной власти.

Я не очень удивился, когда после короткого совещания Снылик остался в кабинете.

— Евгений Степанович, давно считал вас человеком умным, рассудительным. Может, и мне начать ремонт школы? Немцы нам спасибочко скажут.

Мне это предисловие показалось не очень уместной шуткой. Но Снылик и не думал шутить. Он сказал, что не сегодня-завтра немцы вступят в город. Посоветовал не эвакуироваться.

— Нам такие молодые, энергичные люди нужны. Найдем вам, добродию, укромное местечко на время. Мы с вами люди одной крови. Одна у нас ненька — Украина. Плюньте на Москву. А германцев вам нечего бояться — то нация высокой культуры. Никому их армаду не остановить. Нам с ними по пути…

Все еще казалось: меня разыгрывают, может, испытывают. Но тон, голос Снылика — самоуверенный, наглый — говорили о другом. Я выхватил пистолет. Снылик рассмеялся:

— Что ж это вы, товарищ дорогой, шуток не понимаете?

Не успел глазом моргнуть — Снылика и след простыл. Долго колебался, а потом все-таки позвонил в городской отдел НКВД. Вечером мне сообщили: нет Снылика, словно сквозь землю провалился.

27-го к вечеру город снова залихорадило. Я дневал и ночевал в горисполкоме. Решил на всякий случай прихватить самые необходимые вещи: полотенце, чистую рубашку, бритву. На рассвете наш шофер Яша повез меня домой на Теотинскую, 37. У самого подъезда по машине резанула автоматная очередь. Одна, другая. Мы с Яшей выскочили из машины, бросились в подъезд. На выстрелы уже бежали красноармейцы. Какие-то фигуры выскочили из подвала, бросились бежать. В одной из них я узнал Снылика.

В этот же день немецкие мотоциклисты ворвались на окраину города со стороны Перемышля. Мы успели проскочить на горисполкомовской машине. До самого Тернополя надеялись, что и на этот раз тревога окажется ложной.

…О многострадальные дороги 1941 года! Сколько о вас рассказано, сколько написано… Мне и теперь снится разбомбленный эшелон в Золочеве… Перевернутые вагоны, крики, стоны раненых. Все смешалось, перепуталось. И только одни глаза вижу отчетливо, словно между нами не три с лишним десятилетия, а единый миг. Эти глаза преследовали меня всюду: и в краковской тюрьме, и на Бескидах. Они и сегодня снятся мне — васильковые, смышленые глазенки, сопящий носик, сосущие губы мальчонки и запекшиеся рыжие пятна на груди мертвой матери…

В Тернополе у нас забрали машину. До Волочиска — старой границы — добирались пешком, на попутных подводах. В Подволочиске меня и Яшу Мигердичева приняли за… шпионов. Бойцы из погранотряда нас обезоружили, отобрали документы, повели к командиру. Но… нет худа без добра. Командир во всем разобрался. Приказал накормить. И даже помог устроиться на тендер с углем.

В Киев приехали ночью. Вокзал, обычно веселый, празднично освещенный, стоял сумрачный, темный. Смутно белели газетные полоски на окнах. В затемненном пассажирском зале тускло светили синие лампочки, на скамьях, на полу сидели, лежали, спали эвакуированные, красноармейцы, матросы. Пахло шинелями, махрой, железом, ружейным маслом. На веревках, натянутых между скамьями, сушились пеленки. К счастью, водопровод в эти часы работал.

Мы кое-как привели себя в божеский вид, постиранные рубашки надели на голое тело, чтобы быстрее просохли. Хотели тут же отправиться в город, но встреча с патрулями в комендантский час ничего, кроме неприятностей, не сулила. Утром, не дожидаясь трамвая, пошли на бульвар Шевченко, где тогда размещался Народный комиссариат просвещения УССР. Солнце уже хорошо прогрело воздух. Я узнавал и не узнавал знакомые улицы, утопающие, как в добрые мирные дни, в зелени каштанов. О войне напоминали только огромные железные уши звукоулавливателей да длинные, нацеленные в небо стволы зениток.

Наркома, Сергея Максимовича Бухало, я не застал: ночью его срочно вызвали в ЦК. В, коридоре встретил непосредственного моего начальника. Он спросил, что с львовскими архивами. И тут же сослался на занятость. Неожиданную помощь оказал человек совсем, как говорится, не моего ведомства — начальник Управления детдомами. Мне и Мигердичеву она выделила из каких-то фондов несколько пайков, чистое белье, в котором мы после нашей поездки на тендере весьма нуждались. Помогла связаться по телефону с инструктором ЦК КП(б)У по школам. Тот выслушал мой не очень связный рассказ, поинтересовался планами и посоветовал немедленно выехать за назначением в Днепропетровский обком партии.

В Киеве я пробыл еще два дня. Шла вторая неделя войны. Уже началась эвакуация вузов, университета, отдельных учреждений, но никто из тех людей, с которыми я встречался, не придавал этому трагического значения.

— Гитлеру Киева не видать, как своих ушей.

Выли сирены противовоздушной обороны, но редко кто убегал в убежище. В кинотеатрах крутили «Чапаева». Песня Лебедева-Кумача вырывалась из черных тарелок репродукторов, звучала на площади Богдана Хмельницкого, где проходили обучение солдаты и ополченцы. Но пели ее теперь строже. Тот же мотив, да слова другие. Не «Если завтра…», а уже «Наступила война…».

Уехал Яша Мигердичев — мой неунывающий, веселый, верный друг. Он увозил на восток группу испанских детей, увозил от верной смерти, от второй войны в их маленькой жизни.

Я встретил его двадцать семь лет спустя на… страницах «Правды» (№ 15 за 1968 год).

«Дети Мигердичева»… Я пробежал глазами первые строки очерка и сразу вспомнил Львов, 1941 год, эвакуацию. Дороги войны потом забросили моего друга на берега Волги — в город Вольск.

Была война. Были сироты — дети войны, и отцом их, наставником, другом на всю жизнь стал Яков Антонович Мигердичев — в прошлом комсомолец, слесарь трамвайного депо, сын одесского водопроводчика, впоследствии коммунист, заслуженный учитель РСФСР.

У бывших его воспитанников уже свои дети. И бывшие и настоящие — четыреста мальчишек и девчонок из Вольского детского дома называют своего директора — попробуй не позавидовать! — дорогим отцом, батей.

…Утром я проводил Яшу. А вечером отправлялся мой эшелон на Днепропетровск. По дороге на вокзал я забежал в Наркомпрос к своей доброй знакомой в Управление детдомами — проститься. Голос у начальницы охрипший, лицо бледное, желтое от недосыпания, а глаза сияют.

— Уже едете? Новость слыхали — сообщение Информбюро? На пикирующем бомбардировщике, да-да, на «юнкерсе» приземлились четыре немецких летчика. Сбросили бомбы в Днепр, а сами сели неподалеку от Киева, на колхозном поле. Сбежались ребятишки, милиционеры, но летчики и не думали отстреливаться. Сдались добровольно в плен. И обращение написали к своим: дескать, следуйте, братья летчики и солдаты, нашему примеру. — Моя знакомая[14] ликовала:

— Я говорила, говорила, что Гитлер сломит себе шею. И в этом ему помогут немецкие рабочие. Не может пролетариат Германии воевать против своих же братьев по классу. У себя дома Гитлер всех крепко зажал в кулак: гестапо, концлагеря, казни. А на фронте — вот помянете мое слово — будут к нам тысячами переходить. Этот «юнкерс» — только первая ласточка.