Николай Куликов - Хоть в СМЕРШ, хоть в штрафбат! Оружие Возмездия Страница 13

16 февраля 1945 года, Фриденталь

После отъезда берлинского начальства капитан Шмидт приказал мне отправляться к фотографу: необходимо было срочно изготовить комплект фотографий на новые документы. За сутки, предоставленные мне для посещения сына, во Фридентале должны были «подкорректировать» бумаги подполковника Коваленко. Что касается моей новой оперативной «легенды», то разработать ее, имея на руках подобные трофеи – начиная от офицерского удостоверения личности и кончая личными письмами, – не составляло особого труда. Тем более в этом мне помогал один из лучших знатоков абверовских специалистов – знатоков делопроизводства в советских учреждениях и в Красной армии – пожилой степенный украинец по фамилии Цейко.

Петр Евсеевич Цейко был ярчайшим примером того, как большевистская власть умудрялась превращать вполне законопослушных и мирных тружеников в своих заклятых врагов. Свою нехитрую, но от того не менее трагичную жизненную историю он рассказал мне почти год назад – когда мы познакомились в Варшавской разведшколе, куда меня направили старшим преподавателем. Цейко преподавал там спецкурс «Основы советского военного и гражданского делопроизводства», и на первое время меня подселили к нему в комнату в общежитии. Несмотря на приличную разницу в возрасте (Цейко был вдвое старше), мы с ним на удивление быстро сблизились и даже подружились. Этот рассудительный хохол с усами «а-ля Тарас Шевченко» нравился мне своим незаурядным природным умом и эрудицией: не имея никакого систематического образования (закончил четыре класса начальной церковно-приходской школы и потом, уже в зрелом возрасте, курсы бухгалтеров), он мог на равных общаться с самым что ни на есть начитанным интеллигентом. Все это благодаря его страстной любви к чтению – Петр Евсеевич перечитал огромное количество книг, в том числе и философских.

Так вот, насчет «заклятых врагов», коих Советская власть умудрялась плодить миллионами из своих же граждан. Всю многочисленную семью Цейко во главе с ним самим в начале тридцатых (в то время они жили на юге Украины) записали в так называемые «кулаки». То был страшный период сталинской коллективизации, когда всех более-менее зажиточных и, соответственно, работящих крестьян вместе со стариками-родителями, женами и малыми детьми эшелонами в вагонах для скота отправляли кого за Урал, кого на дальний Север.

– Представляешь, – глухим голосом рассказывал мне Цейко, – декабрь месяц, мороз под двадцать. А нас почти всем хутором – а это, почитай, под тысячу человек (хутор-то большой был) – выгрузили из теплушек где-то на дальнем лесном тупике, на севере Вологодской волости. Прямо в снег! Можешь такое представить?!

Чувствовалось: даже по прошествии почти пятнадцати лет эти воспоминания давались ему крайне нелегко.

– Слава богу, – продолжал Цейко, – мужики захватили с собой нехитрый инструмент. Кинулись землянки рыть…

Из его горестного рассказа мне стало известно, что в ту страшную первую зиму умерло около половины хуторян – в основном стариков и детей. Не миновала беда и семью Петра Евсеевича: из четырех его сыновей померли двое, самые маленькие – двухлетний Илья и шестимесячный Антон. Не пережили зиму и престарелые родители Анны, его супруги.

– А потом вроде как обустроились, деревню новую отстроили. Вернее, колгосп [1] – на ихнем собачьем комиссарском языке. Через несколько лет многих даже как бы «простили» – к примеру, мне с семьей разрешили перебраться в Вологду. Благодетели, мать вашу!..

Сам Цейко Советскую власть так и не простил, хотя его дальнейшая довоенная жизнь выглядела вполне благополучно – по окончании курсов он даже устроился бухгалтером в местный леспромхоз. Когда началась война, Цейко был призван в армию и почти два года прослужил писарем при штабе тыловой бригады ПВО (вот откуда знание различной документации – вкупе с навыками бумажной бухгалтерской работы «на гражданке»). Летом 43-го его часть отправили на фронт, а вскоре в районе Курска Цейко попал в плен. Причем это не была какая-то злонамеренная сдача – захватили его почти в бессознательном состоянии, тяжело контуженного взрывом авиабомбы. Однако позже, уже в лагере, когда с пленными беседовали офицеры абвера, он вполне осознанно пошел на сотрудничество с немецкой разведкой. Как нетрудно было догадаться, для этого имелась только одна, но веская причина: лютая ненависть к большевикам.

– Эти сволочи отняли у меня двух сыновей, крепкое хозяйство, саму Родину – вывезли с Украины в зарешеченных вагонах, словно бешеных псов! – изрядно выпив, с каким-то внутренним надрывом изливал мне душу Цейко еще в начале нашего знакомства. – А мне, что же?! Утереться и забыть? Нет, товарищи комиссары – долг платежом красен! Как говорил мой покойный батька: «Свату в отплату!»

В дальнейшем мы с ним много и откровенно говорили на самые разные темы, и я скоро понял: этот украинский крестьянин (впрочем, украинцем он мог считаться только наполовину – матушка у него была русской) во многом на меня походил. Так, Цейко поначалу наивно полагал, что германская армия, сбросив иго большевизма, поможет как России, так и Украине встать на путь свободного развития. Но, как и я, он быстро разочаровался в немцах как потенциальных «спасителях» русского (да и украинского – какая разница) народа. Мы оба поняли, что гитлеровский фашизм, как и сталинский коммунизм, по сути, две стороны одной медали – название которой: кровавая диктатура…

Около девяти вечера, закончив с делами, мы вышли на улицу, и я предложил вместе отужинать:

– Давайте ко мне, Петр Евсеевич! Выпьем по сотке за мою успешную поездку к сыну.

– Что ж, я не против.

Вскоре мы сидели при свете «керосинки» в моей крохотной комнатушке в небольшом коттедже, расположенном в полукилометре от канцелярии «курсов». Помимо меня здесь квартировали еще два абверовских офицера – пожилой капитан и обер-лейтенант, мой ровесник, – сейчас они, я это знал, находились в командировке на западном фронте. Кстати, Цейко проживал в таком же домишке по соседству, надежно укрытом с воздуха вековыми тополями – вокруг расстилался старинный лесопарк.

– За тебя, хлопче, – поднял стопку Цейко. – Счастливо съездить!

Мы выпили по полстакана дрянного немецкого шпанса, закусили пайковыми консервированными сардинками.

– Еще по стопочке, Петр Евсеевич?

Тот молча кивнул, и мы повторили – только теперь тост произнес я:

– Знаю, Евсеич, что считаешь меня неисправимым оптимистом – но все же, в очередной раз скажу: «За Россию! Чтобы не мы, так хоть наши дети жили в свободной стране. За Россию без коммунистов!»

Цейко недовольно поморщился, а когда выпил, хмуро сказал:

– Не разделяю твоего оптимизма. По-моему, грядущая победа только усилит сталинский режим.

– А я считаю – как раз наоборот! Победа в этой страшной войне будет первым шагом на пути к освобождению от большевизма…

– Бред какой-то! – прервал меня собеседник, в сердцах пристукнув ладонью по столу. – Ты, Сашко, как тот сельский поп…

И он в очередной раз начал излагать свою любимую притчу – но теперь уже я оборвал его на полуслове:

– Да погоди ты, Евсеич, дай договорить!

Не знаю, что на меня нашло, но именно сейчас мне вдруг захотелось поделиться самым сокровенным и выстраданным. Тем более единственным человеком, кому я здесь полностью доверял, был Цейко.

– Никому об этом раньше не рассказывал – тебе первому.

– О чем ты?

– А ты послушай, Петр Евсеич, это к нашему разговору о будущем России. Начну свою историю с декабря сорок первого – незадолго до того, как перешел к немцам… И не морщись, много времени я у тебя не займу!

«…В те дни, будучи старшим сержантом Красной армии, я находился на передовой неподалеку от Слуцко-Колпинского укрепрайона. Наша 237-я стрелковая дивизия в составе других частей 55-й армии обороняла ближние подступы к Ленинграду. В конце декабря 41-го, в самый канун Нового года, наш комбат направил меня в блокадный город с небольшим поручением: надо было передать посылку с продуктами его родственникам.

То, что я увидел в Ленинграде, было не просто страшным – там творилось нечто запредельное. Не буду утомлять тебя описанием всяческих ужасов, скажу лишь, что в городе доходило даже до людоедства – причем такие случаи были отнюдь не единичными.

Позже, вернувшись в часть, я поневоле вспомнил давние беседы с моим покойным дядей Егором. В феврале 17-го года он служил офицером Генерального штаба и оказался свидетелем революционных событий в Петрограде. Представь себе: тоже идет война с Германией, но обстановка в городе совсем другая – по советским меркам, почти сытая. И вдруг, о ужас, в город белого хлебушка не завезли! Какой «кошмар», три дня подряд по рабочим карточкам выдавали один черный! И все – народ не выдержал: сначала всеобщая стачка, потом революция! Это при том, что идет война – как в сорок первом. А народ вроде бы один и тот же…