Михаил Стельмах - Большая родня Страница 13

— Гляди, выклюнет ли глаз ворон ворону… Не верится что-то.

— Какой ты Фома неверующий! Мой старик норовистый. Как подскочит что — за самого бедного отдаст… Бегу, бегу, скоро рассвет. Бросятся меня искать…

Крепко прижимает парня, еще крепче целует в уста и бежит по росе, шурша широкой юбкой.

— Подожди, Марта.

— Потом, в субботу жди.

Клубятся туманы в долине и непроглядной пеленой скрывают девушку от парня…

VІІІ

Под вечер, сдерживая запененных вороных, прямо с ярмарки, подкатил к его воротам Карп. Натянув вожжи, крепко стоял на бричке, выгнутые дугой ноги по косточки увязли в сене:

— Дмитрий, черт бы тебя побрали! — и сразу же изменил голос, увидев мать.

— Добрый день, тетушка Евдокия, с праздником вас. — Низко кланялся, скрестив руки на животе.

— И тебя с праздником, — строго посмотрела на парня. — Катаешься?

— Как творог в масле, — отшутился. — Катался бы еще лучше, да советская власть тпрру говорит. Даже права голоса лишила. Придется, небось, петухом кукарекать. Пустите Дмитрия со мной.

— Не знаю, он, кажется, собирался к учителю идти, — засомневалась. «Пусть увидит Марту. К добру ли только это?»

— Успеет. Мне главное, чтобы Дмитрий коней осмотрел — он в них лучше доктора разбирается.

— Если есть время, пусть посмотрит.

— Садись, Дмитрий! — крикнул, не спрашивая согласия, сверкнул серыми глазами, и резкие полукруги ресниц порхнули вверх, аж коснувшись широких, с прогалинами, словно прореженных чем-то бровей.

Едва успел парень схватиться за железные перила брички, а Карп уже гикнул, свистнул, стрельнул арапником, и вороные, расплескивая загустевшее болото, вытянулись в неистовом галопе.

Порезанная на пряди, закружила земля. Как живые, чудно отскакивали в сторону хаты, овины; сильный ветер остро врезался в лицо.

— Вье-о, кони, сто чертей вашей матери! — неистовствовал Карп.

Тряслись полные розовые щеки, пушистый чуб опекал оттопыренное ухо, неспокойная кровь заливала тугую шею. В каждом движении Карпа чувствовалась невыработанная сила, злая, полудикая настырность. В крупной руке гадюкой извивалась и отскакивала назад ременная плеть.

Бричка, накреняясь из стороны в сторону и каким-то чудом еще не перевернувшись, влетела в улочку, обсаженную вишняками. Сквозь голые ветви вдали резанул глаза свежей синью большой, под жестью, дом Варчуков, будто втиснутый в выгнутый полукруг леса.

Кони подлетели к дому.

Вольготно живется Сафрону, хоть и отрезал комбед у него в 1920 году тридцать десятин возле Буга.

Если раньше высокая фигура Сафрона черной тенью нависала над селом, с мясом вырывая бедняцкие четвертинки и десятинки, то сейчас он притаился в лесах, богател и разрастался, будто корень, — так, чтобы меньше было видно людскому глазу. Нечего теперь было и думать, чтобы стать хозяином на всю губу: земли не прикупишь, усадеб не поставишь, дворянства — о чем столько думалось — не добьешься.

Только и осталась единственная отрада — сколачивать деньгу. И он сколачивал ее со всей кулаческой хитростью, изобретательностью и скаредностью. Один только лес золотым листьям осыпался в тонкие, но ухватистые пальцы Сафрона. Почти каждую ночь он с Карпом на двух подводах выезжали в чернолесье, и лучшие горделивые ясени со стоном, в последний раз брызгая росой, падали на холодную землю. С их еще живого тела отрезались четырехаршинные шпоны. И плыли они лесными дорогами в большую мастерскую сутулого и всегда покрытого влажным, как переваренные ясеневые поделки, румянцем Ивана Сичкаря. Тот пристально осматривал кряжи, браковал за малейший сучок, а потом средним, туго налитым жиром пальцем, будто играясь, ловко выбрасывал из залосненной мошны золотые пятерки или серебряные рубли — Сафрон бумажек никогда не брал.

— Скоро ты, Сафрон, за один лес серебряный дом выстроишь, — улыбался Сичкарь отвисшей нижней частью лица.

— Золотой! — сердился Сафрон.

— Может, на золотой и не хватит материала, а на серебряный должно хватить. Может, вру? — и мелкие зрачки Сичкаря, как две капли масла, задиристо играли на серых, будто присыпанных пеплом белках. — Свинину же и гусей вагонами возил в Одессу?

— А сколько за те вагоны слупили? А сколько на взятки ушло? — горячился Сафрон. — А как налогами душат тебя?!

— Душат, что спасу нет, — соглашался Сичкарь. — И нет тебе в этой власти никакой поддержки. В революцию Военно-революционный комитет за торговлю к стенке ставил, а теперь патентами обдирают до последней нити. Все власти и власти, а когда же себе что-то в мошну положить? — и сырые, блестящие, как намазанные смальцем губы Сичкаря уже не оттопыривались в улыбке, а злостно выгибались вниз. — Разве бы так нам жить…

— Да, живешь, лишь бы мир не без тебя… Забрали землю, чтоб вас черт еще до вечера забрал…

Проходили годы, благодаря разделу земли отведали хлеба нищие, заросла старая межа, но злость Сафронова смогла только с ним истлеть. Как болезнь рук, уцепилась она в его сухое тело и ела поедом.

«Дождаться бы того дня, когда бедноте животы не хлебом, а этой землей напихают. И больше ничего мне не надо», — говорил Сафрон кулакам и жил этой надеждой и воспоминаниями прошлого…

— Ну, как мои новые? — осадил Карп возле ворот вороных.

— У бороздного копыта никудышные, шлепают, как лепешки. А так, со стороны, смотрятся ничего. Стрелки надо расчистить.

— Вот черт, успел уже присмотреться, — соскочил Карп с брички. — Цыганом бы тебе быть.

— И то хлеб.

Щелкнула щеколда, и в голубом просвете, между приоткрытой калиткой и тесаным столбом, застыла, вся в красном, удивленная Марта. Горело округлое лицо, вздрогнули лепестками розовые ноздри прямого, красиво закругленного носа; серые выразительные глаза светились любопытством и счастьем. Придерживая рукой калитку, другой перебирала русую косу, упавшую на грудь. Аж звенела вся молодым здоровьем, пышной дородностью.

Глянул Дмитрий на девушку, застыл, занемел, только глаза засветились то ли удивлением, то ли радостью.

— Чего глаза вытаращила, как телок на новые ворота? — замахнулся арапником Карп. — Отворяй ворота! Де-легатка! Это тебе не на собрании ораторствовать. Вишь, — обратился тихо к Дмитрию, — на посиделки в сельстрой потянулась. Ну, отец ей и прописал такие собрания, что некоторое время девке неудобно было и на скамье сесть… Да скорее там! — остро зыкнул на Марту.

«Раскричался пучеглазый, — скользнул глазами по спине Карпа, — сквозь выгнутые ноги хоть свиней прогоняй».

Широкий двор был завален древесиной, тесом, связками дубовой коры. Как игрушка, красовался на каменном цоколе дом с крыльцом, украшенный кругом деревянной резьбой. Под торцовым окном разросся грецкий орех.

С корытом в свиной хлев пробежала Софья Кушнир, лукаво сверкнув глазами на Дмитрия, и сразу же ее лицо приняло выражение преувеличенной скромности, за которой таилась значащая улыбка.

Когда открыли дверь, из светлицы ударило крепким самосадом, самогоном, яблоками и распаренным едким потом.

Гости плотно зажали три стола. От иконостаса через две стены потекло потемневшее золото и серебро икон, под иконами в больших рамах теснили друг друга старые фотографии, на камине пучеглазо смотрели красные голуби с подведенными белой глиной ногами.

— Кажется, Дмитрий пришел, — встал хозяин с покути и одобрительно посмотрел на Карпа.

— Добрый день! — остановился Дмитрий, рассматривая Варчука.

Белая, подпоясанная тонким плетеным поясом сорочка облегала худое, костистое тело Сафрона. На черном клинообразном лице остро горбился, сразу же от надбровья, большой нос и обвислым тонким косяком врастал в смолистые волнистые усы. Под черными, без блеска, глазами двумя круто выгнутыми цыганскими сережками вытянулись фиолетовые отеки.

— Знал я твоего отца, покойника Тимофея. Крепкий хозяин был. Правда, революция выделила ему помещичьей земельки, — снизил голос. — Но чего же не брать, когда дают. Правду я говорю? — обратился к гостям, а рука почему-то задрожала и пальцы беспокойно, пауком, забегали по скатерти.

— Если помещичью — можно, а если нашу, то другой вопрос, — запустил покрытые топленым салом длинные пальцы в буйный каштановый чуб Яков Данько. — От помещичьей и я бы не отказался.

— Почему бы нет, — засмеялся кто-то из гостей.

— Садись, Дмитрий, гостем будь, — приглашала Аграфена Варчук, пышнотелая, белокурая молодая женщина, раскачивая широкий колокол табачной юбки.

Сидеть выпало напротив Карпа и счастливой, раскрасневшейся Марты. Чувствовал себя неловко, так как почему-то казалось — все смотрели на него. Был тяжелым и неуклюжим, но, выпив две рюмки, осмелел и снова перепугался, почувствовав под столом касание девичьей ноги.