Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 Страница 13

Мы выгрузились из вагона поздним вечером. Платформы здесь не было. Мы прыгали прямо на щебень железнодорожной насыпи. Водонапорная башня, тысячи штабелей дров для паровозов, серое дощатое здание. Так выглядела железнодорожная станция. Как она называлась? Назимово или что-то в этом роде. Я так никогда и не узнал точное название. Хотя я там пробыл почти четыре недели. Правда, у меня там хватало и других забот. Начальник лагеря сразу заявил:

— Не могут же все из вас остаться в живых!

Но в первый вечер мы этого еще не поняли, когда прямо с вокзала нас повели в баню. Мы смогли хорошенько помыться из настоящих банных тазиков. Но сначала нас всех остригли наголо.

Тем временем наши вещи были обработаны в сушильных камерах, чтобы уничтожить вшей. При этом у меня пропал красный шейный платок, который я получил еще в детстве в подарок на Рождество. Когда мне выдали мои вещи, то я не обнаружил в кармане и тех двадцати марок, которые нашел в одном из конвертов полевой почты. Как пришло, так и ушло!

— Что это за язык?! — напустился на меня Антон, начальник лагеря, в присутствии русского офицера-политработника. Это он обнаружил в кармане моего мундира какое-то лирическое стихотворение на английском языке. Об океане слез и море радости.

«Видимо, они получили инструкции спрашивать обо всем», — подумал я. Но особенно досадно было то, что пропал мой любимый шейный платок.

— А кто, собственно говоря, обслуживает камеры по дезинфекции одежды?

— Румыны. Немцев на такие престижные места не допускают.

— А как тут вообще в лагере? — спросил я немецкого парикмахера, который торговался с нами, новенькими, насчет карманных зеркалец, расчесок и бумажников, прежде чем нас увели на медосмотр.

— Конечно, здесь не санаторий, — ответил парикмахер. — Но если приспособишься, то жить можно. Да ты скоро и сам все увидишь. А у тебя хорошие фетровые ботинки…

— Нет, ботинки я не могу отдать.

Медосмотр организован по-военному. «Здесь вы раздеваетесь! На каждого заводится медицинская карточка! Подумайте заранее о сведениях, которые вносятся в нее: фамилия, имя, имя отца, звание, войсковая часть! Чтобы все проходило в темпе!»

Целый штат русских врачей и сестер. «Где у вас болит? Чем болели раньше? Это пройдет!»

Мои руки обрабатывают мазями и микстурами. Медсестра не экономит на бинтах. Она все мотает и мотает. Нет, это настоящий военный госпиталь. Хотя несколько смахивает на поточное производство. Но во всем должен быть порядок — это бесспорно.

Уже поздняя ночь, когда нас, новеньких, приводят в барак. Барак? Да, здесь два больших барака из досок, присыпанные землей. В каждом из них лежат по семьдесят человек.

— Сегодня вы размещаетесь в бараке для больных. Завтра вас переведут в барак для рабочих.

— В барак для рабочих? Почему? Мы же больные!

— Это мы увидим завтра утром! Только не думайте, что вам удастся здесь увильнуть от работы!

Во всяком случае, в бараке тепло. И даже чисто! Староста барака строго следит за тем, чтобы каждый снимал сапоги. Настоящий военный полицейский! Но действительно, это же просто свинство — забираться в грязных сапогах на нары!

Утром мои фетровые ботинки исчезли.

— Мои ботинки украли, староста!

— Украли? Здесь никто не крадет!

— Друэрпце! — говорит мне один из старожилов. — Их же забрал сам староста. За них он получит от русских сало.

— А что же надену я?

— Скоро увидишь. Староста швырнет тебе в лицо какую-нибудь пару растоптанных сапог, когда пойдешь работать!

Пойти работать?! Без сапог?! Да я к тому же еще и болен! Чтобы опять снег попал в раны? Об этом не может быть и речи!

Я продолжаю упрямо лежать!

В проеме двери появляется какой-то русский в шапке-ушанке, завязанной под подбородком, и кричит во все горло:

— Десять человек!

Теперь только не сдаваться и не вставать!

Староста начинает с нас, с новеньких:

— Давайте выходите!

Никто не двигается с места.

Тогда он стаскивает с нар первого попавшегося, восемнадцатилетнего паренька из Берлина.

— Мне надо сначала надеть носки! — робко говорит тот.

В дверном проеме рядом с русским появляется Антон, начальник лагеря, и орет:

— Сейчас я вам помогу! — Он с такой силой бьет палкой по нарам, что палка ломается.

Со своих нар приподнимается еще один пленный из нашей группы. Вчера вечером на его левую руку наложили свежую гипсовую повязку.

— А ну, спускайся вниз! — орет староста. — Одной рукой ты сможешь работать!

Пленный со сломанной рукой беспомощно оглядывается.

Я все еще продолжаю упрямо лежать на боку. Сверху мне все хорошо видно. Восемь человек уже подошли к двери. Передо мной лежат еще два человека. Один из них говорит, что у него больные легкие.

— Не городи чушь! Слезай!

У второго, который лежит рядом со мной, перебинтована ступня. Ему тоже приказывают спуститься с нар.

— При рытье котлована возьмешь в руки лом. Там нога тебе не понадобится. Может быть, вы все тут только прикидываетесь больными!

А теперь наступает моя очередь.

— А что с тобой, дылда? — Староста дергает меня за ногу.

На работу надо направить десять человек. Должен пойти один из нас: или мой сосед с забинтованной ногой, или я!

Я спускаюсь с нар на пол.

Антон, начальник лагеря, представляет меня русскому в качестве десятого человека с таким видом, словно делает мне большое одолжение.

— Десять человек! — с довольным видом говорит он. Норма выполнена!

А все остальное здесь не так важно! В глубине барака громко стонут несколько больных с высокой температурой. В углу староста нарезает хлеб. Я стою в рваных носках на холодном полу. Без сапог. На улице пятнадцать градусов мороза.

— Эй, староста! Эй! У меня нет сапог!

С таким видом, словно он мой самый лучший друг, староста бросает мне русский валенок, в котором нет пятки. Во втором валенке в подошве зияет огромная дыра.

— Ничего страшного, что эти два валенка на левую ногу!

Я надеваю промерзшие валенки. Я иду в них по твердому насту. Целый день до самого вечера мы роем котлован. При всем желании мы бы не смогли с помощью наших ломов и железных лопат вынуть из котлована больше чем один кубометр мерзлой глины. Десять человек и два охранника.

Почему мне все так безразлично? Почему я больше не возмущаюсь? Неужели это только потому, что Франц, мой сосед по нарам, говорит мне:

— Мертвых закапывают позади барака, в кустах!

— Но тогда зачем при медосмотре они так возились с нами?

— Но это же русский военный госпиталь! А мы здесь как докучливое приложение. Начальник госпиталя не может заботиться еще и о нас.

— Начальник госпиталя?

— Да, шеф военного госпиталя, капитан медицинской службы. Если бы он знал, что с нами вытворяет Антон, он бы сразу вмешался и навел порядок!

— Почему же никто не скажет начальнику госпиталя, что Антон сведет нас всех в могилу?

— Неужели ты думаешь, что Антон позволит тебе поговорить с начальником госпиталя, когда тот приезжает сюда с обходом! Да и все равно он приезжает к нам только раз в несколько недель.

— Но ведь сам Антон тоже всего лишь военнопленный, как и мы!

— Это верно. Но Антон чех. Он говорит по-русски, по-польски, по-чешски и по-немецки. Ему всего лишь двадцать один год. Но русские доверяют ему, так как он один справляется со всеми делами. У русских нет никаких проблем с военнопленными!

Я больше не возмущаюсь. И когда утром приносят хлеб, я уже не спрашиваю:

— И это, по-вашему, четыреста граммов? Да никогда в жизни этот кусок хлеба не весил четыреста граммов!

Да, в жизни не весил. Но за четырнадцать дней до смерти это хорошие четыреста граммов хлеба!

— Или ты не хочешь хлеба, ты, изнеженный господин! Можешь отказаться от своей пайки! Сегодня утром трое из вас и без того не смогут получить хлеба!

Я решаюсь подъехать к Антону:

— Да, знаешь, не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. На тебя, как на начальника лагеря, они взвалили тяжелейшую работу!

Обнаженный по пояс, Антон вытягивает в стороны свои изнеженные руки и выпячивает свой гладкий живот.

— Курва! Проститутка! — это его любимые ругательства.

Я веду себя как во время визита для представления. Ведь обычно лишь немногие решаются обратиться к нему, чтобы получить лишнюю порцию супа. Я же вообще не собираюсь ничего просить для себя.

— Лагерь существует всего лишь четыре недели? По-видимому, здесь надо еще много чего построить?

— Пленные сами виноваты, если им плохо живется. Мы могли бы здесь жить как в раю, — говорит Антон. Он не знает, как я к этому отнесусь.

— С другой стороны плохо, что даже те, у кого гипсовые повязки, не могут остаться в бараке! — подбрасываю я ему информацию для размышления.