Михаил Шушарин - Солдаты и пахари Страница 13

Всадник подлетел к крыльцу, осадил коня, забрызгал грязью свежевымытые ступеньки.

— Потише ты!

Зашли в контору. Дрожащими руками раскрыл Сысой Ильич конверт, вынул испещренную мелкими завитушками бумажку. Томительные предчувствия и тревога Сысоя Ильича были не напрасными. Вот она, беда! Писал старшина соседней волости:

«Дорогой друг и брат Сысой Ильич!

Так что срочно пишу. Отрекся император наш Николай Александрович от престола. Насчет власти надо быть спокойным. Революция захватила власть, но уездный представитель, известный вам Борис Петрович Рогов, сообщил вчера, что людей благопристойных поставили для временного руководства. В уезде исполнительный комитет образовался, и люди все наши вошли. Кланяюсь Василию Титычу Бурлатову. Общество его «Биржевой комитет» — тоже у власти. Указание дадено образовать земские управы во всех волостях. Землю мужикам делить нельзя. Чтобы было полное спокойствие. Мужикам сказать: раздадут землю только в том случае, если изберут законное правительство. Низко кланяюсь».

Колька, небрежно скинув плащ, бесцеремонно втиснулся в кресло, закурил трубку. Видно, было, что он намерен всерьез поговорить с отцом: велел поплотнее прикрыть дверь, задернуть шторы.

— Вот что, папа, — сказал он, когда писарь кончил чтение. — И после революции, как ты понимаешь, власть должна быть наша. Так?

— Понимаю, — кивнул Сысой Ильич.

— Времени — одна ночь. Поговорим с крепкими мужиками о завтрашнем сходе. От уездной власти буду выступать я. Знай: твой сын не только твой гость, но еще и представитель земства. И приехал я к тебе не в отпуск и не случайно!

Колька утер рукавом губы. Для отца это был привычный знак: на столе появился штоф.

Вечером в доме Сутягиных вновь собралась вся волостная знать: старшина, урядник, священник, лавочники и несколько богатых мужиков. Колька велел привезти и Гришку Самарина.

— Надо подготовить село для выборов в управу, — почти приказывая, говорил Колька. — Во главе должны стать Василий Титыч и вот… Сысой Ильич. Как и было. От народа предлагаю выдвинуть Григория Самарина.

— Если надо, так будет! — шумела компания.

— За здоровьице ваше, Николай Сысоич!

— Не извольте беспокоиться. Мы за своих постоим!

И вновь шла угарная гульба, не знающая никаких границ.

На другой день согнали народ на сходку. Писарь выкатил из пожарного сарая старую телегу, кряхтя, забрался на нее и начал речь:

— Граждане мужики, по случаю нового правительства, послушаем члена уездной земской управы, — он с гордостью поглядел на сына. — Пожалуйста!

Люди притихли. Колька молодцевато вскочил на телегу, тряхнул золотым чубом (и в самом деле, залюбуешься офицером). Начал торжественно, волнуясь:

— Граждане! Крестьянство и рабочий люд сбросили царя! Мы, истинные революционеры, жестоко страдали от черного гнета царского правительства. Много лишений потерпел наш народ. Но власть в руках народа…

В толпе пробежал едва уловимый шумок. Кто-то крикнул:

— Какого народа?

— У кого власть-то, говори толком!

— Тише, гражданы! Давай дале!

— Скоро по решению Учредительного верховного собрания земля будет отдана в полное распоряжение мужика. Мужик ныне властелин на своей земле! Пришла, конечное дело, пора нарезать наделы для тех, кто их будет обрабатывать. Но огромный вред народу приносит война. На Россию, как вы знаете, прет германец! Отвоевать свободную Россию от немца — наша почетная задача, граждане! Будем биться до победного конца. Кто идет против войны, тот предатель. Он за Вильгельма!

Сход замер.

После Кольки влез на телегу нежданно-негаданно для всех явившийся с фронта Иван Иванович Оторви Голова.

— Мужики! — испуганно крикнул он. — Нам, значит, требуется земля? Требуется. Нам ее дают? Дают. Отвоевать эту землю у немцев — это самое, мужики, главное дело!

— Верна-а-а-а! — загудел романовский край и тут же затих.

— А ну-ка! Дай мне слово! — вырос над толпой Тереха Самарин.

— Пастух? Откуда он, змей такой, взялся?!

— Смотри-ка, без руки!

— Я думаю, — заговорил Тереха, — этот член уездной управы ни хрена не понимает в политике, хотя и революционер. Или же он притворяется! Война, мужики, это вот что! — Он высоко вскинул обрубок руки, как бы стараясь показать его самому дальнему. — Мира надо! Не войны. Мир нужен и немцам. Они такие же, как и мы, люди. Землю надо бедному крестьянству сейчас же! Сказки да посулы таких прохвостов, как Колька, мы слышали не раз! Дадим, мол, землю, а ты пока что иди башку подставляй под пули!

Загорланили в отчаянии романовские:

— Зеленый ишо учить-то!

— Зеленый? А ну, выходи сюда, кто это сказал! — Тереха рванул на себе гимнастерку. — Я полный кавалер! Руку там оставил. А за што?

— Верна-а-а!

— Трудяга вечный!

— Долой войну!

— Тихо! — на телеге, рядом с Терехой, встала учительница. Звонко, как на уроке, сказала:

— Война не нужна ни крестьянам России, ни рабочим! Вот здесь, среди вас, стоят десятки сирот… Кто еще хочет быть убитым или осиротеть? Кто хочет гибели сыновей, братьев, отцов? За чужие интересы, за интересы богачей и шкурников?

В переднем ряду заплакала женщина. Вопль ее всколыхнул толпу:

— Никто! Никто!

— Долой их, сукиных сынов!

— Товарищи! — это слово прозвучало в Родниках в первый раз. — Предлагаю принять резолюцию: «Настоящая европейская война начата царями и классом капиталистов. Трудовому народу война не нужна. Долой империалистическую кровопролитную бойню!»

— Долой! — кричали в толпе. — Хватит, попроливали нашей кровушки!

— Правильно, Александра Павловна, — шептал себе под нос стоявший в передних рядах Иван Иванович.

— Нет! Погодите! — Колька опять вскочил на телегу. — Так дело не пойдет! Не верьте тем, кто продает Россию! Не верьте немецким шпионам!

— Сам ты немецкий шпион, курва!

— Брехня все это!

— Давай за резолюцию!

Занялись Родники. Разломилась ржаная коврига на два ломтя. Но, как ни бились Саня с Терехой, все-таки резолюцию по большинству голосов провести не могли: бедняков на сходе было мало, а середняк молчал. И в земскую управу избрали тех, кого намечал Колька. Все вроде осталось так, как было. Только не совсем так.

Уединившись с отцом в конторку, поручик Николай Сутягин сказал:

— Этого безрукого опасайся. Он на все пойдет. Неплохо бы его совсем… — Колька провел пальцем по горлу.

— Ничего. Ничего. Обретается, — обещал писарь.

Ночью Колька уехал.

Гришка Самарин женился незадолго до схода на писаревой Дуньке. Хотя немножко придурковата и ряба была Дунька и постарше немного Григория, но он радовался. С лица воду не пить, а стать зятем Сысоя Ильича — в добрые люди выйти. Перед свадьбой сводил его писарь в свой потайной подвальчик, показал два кожаных саквояжа, сказал: «Твои». — «А что в них-то?» — полюбопытствовал Гришка. «Деньги. Серебро». — «А сколько?» — «Шесть тыщ». — «Ну, раз мои, — заторопился Гришка, — так уж я заберу их к себе, стало быть». — «Забирай». — Глаз у Сысоя Ильича блеснул волчьим блеском, но перечить зятю скрепился. Не хотелось скандала. Поздним вечером увез Гришка саквояжи, на своем подворье спрятал.

Вскоре после свадебных гулянок он разругался с женой. И потом все пошло колесом.

— Ворона ты желторотая, — вставая утром, говорил Гришка и брезгливво смотрел на Дуньку, — не видишь, хлеб-то сожгла!

— Заткнись, идол! — отвечала Дунька. — Подумаешь, какой барин. Давно ли куски собирал, а сейчас куды там… чистый граф! Хлеб сожгла!

Гришка багровел от злости, подходил к супруге с кулаками, грозил:

— В морду захотела, ржавчина проклятая!

Дунька испуганно глядела на него и начинала выть:

— Вышла за окаянного… Лучше бы век в девках сидеть, издеватель!

Однако о ссорах не знали даже соседи. Появись только кто на дворе — пропадали слезы у Дуньки, и Гришка степенно распоряжался женой: то подай, это поднеси и так далее.

Гнул Гришка в дугу сестричку младшенькую, малолетку Поленьку, кричал и на мать родную:

— Хлеб-то жрете, так хоть порядок в доме держите. А не то катитесь на все четыре, дармоеды!

Наверное, от злобности этой сыновней и слегла Корниловна. Немели ноги, кружилась голова. Часто исчезало сознание.

— Обстирывай тебя, обмывай, — добивала старуху Дунька. — Навязалась на мою голову.

Тереха пришел к матери сразу же после схода. Корниловна лежала на кухне, дремала.

— Мама! — шепотом позвал Тереха. — Мама!

Корниловна села на кровати, заплакала.

— Терешенька! Родненький ты мой!

— Не надо плакать, мама!

— Тяжело мне тут, Терешенька! Новый дом. А в новом доме, говорят, всегда покойник бывает. Умру я.