Михаил Годенко - Минное поле Страница 13

Первому он подал руку Мишку, а не директору. Мишко обрадовался встрече. Он задержал Митину ладонь в своей и спросил простодушно:

— Разве не знаешь, на какой руке носят часы?

Митя выдернул ладонь, холодно заявил:

— Мое дело! Хозяин знает, що кобыле робить! — И уже приветливей посмотрел на директора.

Карп Степанович оживился. Он сказал:

— Не мешайте, дети! — отстранил ребят и повел гостя в его родную школу.

В учительской Митя с каждым педагогом здоровался за руку. Такого раньше не бывало! Подал руку даже Ивану Митрофановичу.

Он обошел все классы и кабинеты, глядя на них чужими глазами. Затем «эмка», хрустнув замком дверцы, с ревом стала карабкаться в гору по узкой улочке, к Митиной хате.

Ворота для машины оказались слишком узки. Отец Мити, сапожник потребсоюзовской мастерской, на радостях завалил тын, оттянул его в сторону. Машина вошла задом и заняла весь двор.

Чтобы попасть на улицу, курам приходилось взлетать на кузов, скользить по нему когтями и с невероятным шумом, роняя пух и перья, приземляться за чертой двора. Цуцик нашел себе место под машиной, под самым карданным валом.

Даже в школе было слышно, как визжит у Палёных поросенок. Собирались откармливать его на сало, но судьба решила иначе.

Мать Палёного уже бежала из гамазея. Под фартуком она держала бутылки, душа их тонкие шеи возбужденными пальцами.

Тамарку, сестру Мити, ради такого случая отпустили с уроков. А часом погодя люди видели, как Карп Степанович пробирался огородами к подворью Палёных.

На другой день Митя поехал в объезд по району. А в райком комсомола то и дело звонили из Луганска. Редактор газеты, поминая всех чертей, просил передать новоявленному Хлестакову, чтобы он тотчас же отправил машину в город и не смел являться в газету.

В Белых Водах загомонили:

— Аи да Митя, знай наших! Всех обдурил! Сам ездит на машине, а хозяин ходит пешочком!

Вот так и повернулось дело.

2

Все розовое: и китайская роза, в бочонке стоящая в углу на табуретке; и кисейные занавески; и скатерть, прикрывшая сдвинутые столы. Бутылки с горилкой и портвейном, баклажаны, помидоры, холодец из старого петуха — все залито розовым светом. Даже снег под окнами, на который падает свет, тоже розовый.

Все это потому, что Люда надела на лампочку фонарик, склеенный из жатой розовой бумаги.

Из репродуктора послышался хриплый голос диктора. Он сообщил, что через несколько минут начнется новогоднее выступление Михайла Ивановича Калинина.

Мишко с Валькой отодвинула от репродуктора бочонок с цветком. Девчата столпились у черной тарелки. Беда с ними! И все-то копошатся, все-то шушукаются. Послушаешь тут! Мишко прикрикнул:

— Угомонитесь, трясогузки! Прямо зло берет!

— А ты сбегай на двор, снежку поешь, охолонешь трошки. Дора не пришла. Так на нас досаду срываешь!

Вмешалась Ларка-коза:

— Мою соседку не чипайте. Что она вам, соли под хвост насыпала? Дора придет. Если сказала, значит, будет. Она такая! Хоть бечевкой ее привяжи — перегрызет бечевку и прибежит!

— Ну, довольно вам!

И Михаил Иванович начал свою новогоднюю речь. Он как будто был здесь, рядом. Виделись его прижмуренные глаза, стеклышки очков, острая бородка.

Мишко насторожился. Прозвучали слова, от которых радостный холодок прошел по телу. Закричал не своим голосом:

— Это ж мое село! Мое село!..

Михаил Иванович ставил его в пример. Он рассказывал, как за годы Советской власти село выросло, стало богаче, культурнее, и о том, какие люди вышли из села.

Мишку показалось, что никто ему не верит. Он взмолился:

— Валька, ну, скажи им! Это ж мое село, я там родился, ходил в школу!

— Чего взбеленился, Мишец! Добре, нехай твое! Ну и что? Мало ли таких сел! Все на виду, у всех свои герои. Чего крик поднял? Пофорсить захотел?

— А-а-а... — Мишко махнул рукой. Его никто не понял. Даже Рася. Дора бы поняла. Положила бы руку на грудь Мишку, сказала бы тихо: «Любый, успокойся: все вижу, все знаю!»

Мишку кажется, что он знает Дору давным-давно. Они всегда были вместе, никогда не разлучались. Он всегда видел ее тонкие длинные брови, двумя радугами изломившиеся над глазами... Скажете, брови не похожи на радуги, ведь радуга разноцветная! Но вы же не брали голову Доры в свои радостные ладони, не присматривались к ней помутневшими от счастья глазами — откуда ж вам знать?! Каждая волосинка Дориных бровей золотая и переливается всеми цветами радуги-веселки!

Но где же ты, Дора? Тебя не пускает батько? Пилипенко держит тебя взаперти, за девятью замками? А не взять ли мне в руки суковатый дрын, не двинуться ли по снежной целине к хате Пилипенко? Не стегнуть ли дрыном по окнам, не освободить ли Федору прекрасную из отцовского плена?

Дора не вбежала, а влетела в хату. Она была в одной белой кофточке. Сдернула с головы вязаный платок (мать сунула его в руки на ходу), топнула о земляной пол тапочкой на резиновой подошве.

Дора убежала из дому. Батька гнался за нею, да не сумел догнать.

Она глянула на Мишка добрыми глазами, улыбнулась ему одному и этим сказала: «Я тут, любый, все будет хорошо! »

Сердце Мишка радостно всколыхнулось. Они вместе, они счастливы. Остальное приложится! Где хочет сесть Мишко? Ему все равно! Где ни сядет — он может примоститься возле любой девушки, — Дора не обидится. Она только изредка будет посматривать в его сторону, а он встречать ее взгляд. И все. И пусть идет «пид три черта» Валька Торбина с его издевками!

Было это после первой встречи с Дорой. Валька спросил, поцеловал ли он ее? Мишко только головой покачал.

— Лопух! — презрительно сказал Торбина-младший. — Женщины любят железную руку. А таких, как ты, они водят за нос. Поиграются и выбросят.

Мишко поцеловал Дору у той же калитки, но это случилось позже. Он еле дотянулся до ее лица, держась обеими руками за тонкие планки. Губы у нее были холодные, неживые. Она, задыхаясь, прошептала:

— Ой, Михайло, що ты зо мною робишь?

Получилось не так, как ожидал. Но это же нестрашно.

Впереди вся жизнь, будет и так!

Валька все торопит. На пожар, что ли? Его только слушай. «Получается, что «кохання» — «це тильки цилуйся та пригортайся». Эх, Валька, Валька! А испытывал ли ты счастье оттого, что — единственный во всем мире! — почувствовал, как вздрогнуло плечо твоей дивчинки? Знаешь ли ты про это?!

Все оживились. Особенно Валька Торбина.

Он достал из потайного кармана листик бумаги. Начал читать свои стихи. Оказывается, Валька тоже пишет?

Он читал по грамотке. Мишку за него стало совестно. Разве свои вирши можно так читать? На листке они уже чужие, остывшие. Силой памяти их надо доставать изнутри, из сердца, где они все время калятся.

Мишко слушал, наклонив голову. Валька читал стихи о любви. Девчата вздыхали, млели от красивых слов. А Мишко оставался холоден. Слова Вальки стучались в его сознание и отскакивали, как горох от стенки. Мишко замечал перебои ритма, никудышные рифмы. Хотел было сказать об этом другу, но передумал. «Какое мне дело? Подумают, что задаюсь».

Захотелось прочесть свое. Но не стал. Зачем ворошить пепел?

Танцевали под Валькин патефон.

Натоптавшись в охоту, начали расходиться. Мишко накинул на Дору свое пальто. Она передернула плечами. Сказала, что не хочет домой, и заплакала. Недобрый хмель ударил ей в голову. Люда уступила ей свою пышную кровать. Мишко сел рядом, положил ладонь на горячий лоб Доры.

Ларка Луговая надела коротенькую кацавейку, уперлась кулаками в бока и расшумелась, как ветер в камышах:

— Ах, падлюки проклятые! Сейчас пойду к Максиму Пилипенко и скажу ему в очи: «Ты что измываешься над своею дитиною? Кто дал тебе право? Да я тебя за Дору в бублик скручу! Она мне родней родной сестры!»

— Ты не кричи попусту, а лучше принеси ей пальто! — попросил Мишко.

— Вот твереза голова! Сейчас принесу! — Ларка выметнулась из хаты.

Кровать, на которой лежала Дора, отделена от печи пестрой занавеской. Оттуда доносились шепот Вальки Торбины и хохоток Люды, хозяйки дома.

Батько и мать Люды уехали в соседнее село, к родне. Потому Люда и собрала вечеринку, потому и пела так радостно, притопывая ножкой по земляной доливке:

Ой, гоп, я сама,Чоловіка нема,Я нікого не боюся -Я хозяйка сама!

Заманчиво в восемнадцать лет обрести полную свободу! Что хочу, то и делаю. Не боюсь ни бога, ни черта! Вот возьму и стану целоваться до утра с приглянувшимся хлопцем!

И она целовалась. Целовалась у припечка с Валькой Торбиной. Мишко все слышал. «А как же Иван? А как же Гафийка?! — стучало в его мозгу. — Неужели все так скоро забывается?»

Он вскочил с кровати, рванул занавеску. Слабые петельки слетели с гвоздиков, и она, мертвая, упала на лежанку.