Богдан Сушинский - Флотская богиня Страница 13

— А вон в том закутке, господин эсэс-офицер, — указал он влево от основного прохода, — находится то, что может заинтересовать если не вас лично, то уж точно германских инженеров.

Свет тусклых аварийных светильников не достигал «закутка», и солдаты, сопровождавшие подполковника Ранке, направили туда лучи своих фонариков. Там явственно просматривалась небольшая металлическая дверь.

— И что же за ней скрывается? — недоверчиво поинтересовался барон.

— Какие-то механизмы. Странные такие, назначение их непонятно. Во всяком случае, мне. Правда, я заглянул туда только однажды, как раз во время инспекторского блуждания того самого «генерала в гражданском». Меня тотчас выставили за дверь, которая, кстати, открывается с помощью тайного, замаскированного в стене рычага.

— А вы уверены, что там не заминировано? — встревоженно спросил ефрейтор-минер, взятый Штубером с собой специально для осмотра проходов.

— Здесь все усеяно взрывными зарядами, — без переводчика понял его Гайдук и ответил по-немецки, лучом своего фонарика обводя несколько ниш под потолком выработки, после чего решительно направился в глубь выработки, к двери.

Немного замешкавшись, Штубер приказал двоим солдатам следовать за ним. Однако, воспользовавшись тем, что сумел оторваться от конвоиров, майор неожиданно метнулся куда-то в сторону и исчез в узкой щели, которую добытчики камня обычно называют «лисьим лазом».

Пока конвоиры сообразили, что произошло, пока добежали до лаза, «лесничий» успел проползти несколько метров и оказаться на довольно просторном участке выработки, где у него в вещмешке кроме нескольких сухих пайков хранился целый арсенал: пистолет с запасными обоймами, обрез карабина и четыре «лимонки». Там же находилось удостоверение, выданное майору контрразведки Дмитрию Гайдуку.

Вооружившись, контрразведчик прислушался к возмущенным голосам немцев, доносившимся сквозь щель. Второй «лисий лаз», уводивший отсюда в сторону реки, до следующей выработки, тянулся метров на пятьдесят. Майор знал, что преодолеть его будет трудно, поскольку в нем тесно и душно, а главное, на ровном его участке немцы могут иссечь беглеца пулями своих «шмайсеров». Чтобы не допустить этого, Гайдук затаился чуть в сторонке от выхода и, дождавшись, когда, после густой автоматной очереди, один из солдат решится втиснуться в проход и проползти несколько метров, послал в него две пули из пистолета.

Немец вскрикнул и тут же затих. Фонарик выпал у него из рук и покатился по наклонному проходу так далеко, что Дмитрий рискнул дотянуться до него: в скитаниях по подземельям тот ох как мог пригодиться. Он подождал, пока немцы за ноги вытащат убитого солдата, выслушал угрозы Штубера, обещающего поджарить беглеца на медленном огне, и, лишь убедившись, что оберштурмфюрер и все прочие убрались из выработки, начал пробираться в сторону реки.

На одной из «полок» крутого берега Гайдук отодвинул корневище куста шиповника и вытащил четыре неплотно, с помощью брезентовых ремней и гвоздей, соединенных бревна, представлявших собой небольшой, свернутый в рулон, плот. Два весла, якорек-«кошка» на веревке, топорик и две широкие дощечки крепились к нему бечевками.

Несколько минут Дмитрий осматривался, вдыхая напоенный вечерней речной влагой воздух. После затхлого духа катакомб тот показался ему пьяняще чистым и свежим. Впрочем, наслаждаться красотами бугских берегов и степным благородством воздуха майору Гайдуку было некогда: окончательно стемнеет еще нескоро, но переправляться на ту сторону требовалось уже сейчас, иначе барон успеет послать на берег реки свои патрули.

Тем временем поблизости не наблюдалось ни одной живой души. База «Буг-12» располагалась недалеко, однако она оставалась за грядой прибрежных холмов и за рощей, а потому оттуда видеть беглеца не могли. Убедившись, что барон до сих пор не организовал прочесывание прибрежной полосы, контрразведчик победно ухмыльнулся: очевидно, немцы все еще подстерегают его в бункере. Если русский вышел на поверхность «лесхоза» один раз, — должны были рассуждать враги, — следовательно, выйдет и во второй: куда ему деваться? Если бы «лесничий» знал выход к реке, то воспользовался бы им, не сдаваясь в плен, а, значит, посидит-посидит в своем подземелье и снова попытается прорваться через территорию базы…

16

Слова «постарайся убедить себя в том, что я, хоть и язвительная, но добрая» Евдокимка проворчала с нескрываемым ехидством, но, как только лейтенант отвернулся и поспешил за своими бойцами, тут же упрекнула себя за излишнюю колкость. И не только потому, что боялась обидеть своего нового знакомого.

Как-то Евдокимка точно так же съязвила своей однокурснице по педагогическому училищу. Эта безобидная стычка давно забылась бы, если бы не ее неожиданное продолжение. Моложавая, утонченно-красивая преподавательница педагогики Анна Альбертовна Жерми, носительница очень опасного для революционных времен прозвища Бонапартша, невольная свидетельница ссоры, тут же внушительно заявила ей:

— Как школьная учительница, вы, курсистка Гайдук, — всех воспитанниц училища Жерми именовала исключительно «курсистками», — всю жизнь будете страдать именно из-за той подростковой уличной язвительности, от которой не способны избавиться даже в нашем «пансионе благородных девиц».

— Почему же не способна? Разве я так часто язвлю? Наоборот, стараюсь оставаться сдержанной.

— Почему не способны — это, курсистка Гайдук, вопрос к психологу. По-моему, вы попросту бравируете своей посконной пролетагской невоспитанностью; подобно тому, как это делают многие другие курсистки, вместо того, чтобы проникнуться аристократической интеллигентностью. Я же могу утверждать только очевидное: вы действительно не способны, и в этом вам уже пора признаться, хотя бы самой себе, — твердо парировала преподавательница. В училище давно заметили, что Бонапартша прекрасно справляется со звуком «р», однако предпочитает демонстративно, на французский манер, грассировать, словно бы подчеркивая этим превосходство и в происхождении своем, и в воспитании.

— Тогда кому и зачем нужны мои признания? К самой себе у меня претензий нет.

— В этом-то и разгадка, мадемуазель Гайдук, в этом-то и разгадка! — все курсистки знали: если уж Бонапартша употребляла обращение «мадемуазель», значит, она по-настоящему разочарована воспитанницей. — Человек, не имеющий к самому себе ни претензий, ни вопросов, для общества, собственно, потерян.

— А может, наоборот — он настолько уверен в себе, а поведение его и взгляды на жизнь настолько безупречны, что…

— Увы, потерян, мадемуазель Гайдук, — жестко прервала ее Бонапартша. — Жаль, что вы, дочь педагога с институтским образованием, директора школы, узнаете об этом только сейчас.

После каждого оглашения подобного «приговора» Анна Альбертовна аристократически вскидывала подбородок и воинственно, словно гладиаторским шлемом, встряхивала своим высоким златокудрым париком — предметом зависти всех прочих преподавательниц.

— Так, может, со временем я сама осознаю степень своей «потерянности», но уже после того, как получу диплом учителя?

— Возможно, возможно… Только попомните мое слово, мадемуазель Гайдук: если вы действительно не избавитесь от этой свой мелочной мстительности, то никто и ничто не станет так жестоко мстить вам за посконную пролетагскую невоспитанность, как эта, некстати выбранная вами, профессия педагога.

— Ах, Анна Альбертовна, Анна Альбертовна! — артистично подыграла ей курсистка. — Неужели все так запущенно и безнадежно, как вам кажется?

Жерми внимательно всмотрелась в лицо Евдокимки, стараясь на глаз определить степень ехидства в ее вопросе, как определяют степень отравленности напитка по его цвету, и вновь вскинула подбородок:

— Никак не могу понять, почему самыми сложными в воспитании становитесь именно вы — дочери бывших курсисток? И вообще вся эта ваша, — артистичным жестом повела она рукой, — посконная пролетагская невоспитанность…

Если начальство все-таки многое прощало Бонапартше, то лишь потому, что воспитанницей одного из таких пансионов когда-то являлась она сама. Впрочем, так бывало не всегда.

В свое время ее пригласили на работу в Одессу, в Учительский институт. Но именно из-за старорежимных замашек (шутка ли, позволить себе в приватном разговоре назвать Учительский институт «пролетарским ликбезом»?!), так не понравившихся кому-то из новых коллег, Бонапартшу арестовали и, припомнив не только дворянское происхождение, но и недолгое замужество за учителем-французом, чуть было не отправили на Колыму.

Спасла ее мать Евдокимки, в то время учившаяся на заочном отделении того же института. Прямо там, в городе, она разыскала двоюродного брата своего мужа, чекиста Дмитрия Гайдука, и попросила вступиться за Бонапартшу. Дело это оказалось непростым, тем не менее Дмитрий сумел освободить Анну Альбертовну, усадить в свою машину и лично отвезти назад, в Степногорск, приказав как минимум года два в Одессе не показываться, замереть, затаиться, а главное, «внимательно следить за своей речью».