Марин Ионице - На крутом перевале (сборник) Страница 13

Я не задумывался, откуда все это берется, но со временем обратил внимание, что для меня отец делал то, чего аккорда не сделал бы ни для кого другого. То есть пользовался теми рычагами власти, о которых раньше не позволяя себе даже думать. Появилось что-то вроде наслаждения риском, сознательным риском. Я был поздним ребенком, а потому особо любимым. Мои родители шли на риск, когда решили иметь ребенка. Никто не гарантировал, что все будет хорошо. Моей маме было 43 года, и уже долгое время она была неизлечимо больна. Будь что будет — частичка жизни, может, останется и после нее, иначе для чего она жила на этой земле?! Так получилось, что я родился полновесным и нормальным ребенком. Но после того как меня привезли домой, было сразу же решено, что я не по годам развитый ребенок. Врач, шофер, воспитательница в детском саду, секретарша, машинистка — все старались убедить отца в том, в чем он, казалось, был и сам уверен: что он и его гениальный ребенок похожи как две капли воды. И в этом не могло быть никакого сомнения — у нас общие черты, глаза одного цвета, и, в конце концов, у меня родинка справа над верхней губой была точно такой же, как у отца.

— Только луну со звездами с неба не достали!

— Был глуп, что не попросил их у тебя.

— Скольким я жертвовал ради тебя. А ты?

— А что я?

— Чем ты мне платишь за это?

Каким большим человеком был мой отец в свое время! Я думал, что его власть заключена в самой его личности, что с ней он родился и она принадлежит ему полностью. И следовательно, мы были особыми людьми. А раз мы, то и я тоже. На такие мысли меня натолкнула льстивая услужливость окружающих. Если в детском садике мой взгляд падал на какую-нибудь игрушку, воспитательница спешила отнять ее у другого ребенка, чтобы преподнести мне. А обиженного малыша успокаивала чем-нибудь еще. Если мне не нравилась пирамида из кубиков, я немедленно сваливал ее на пол. Если я, капризничая, требовал играть в мою любимую игру, мы играли именно в нее. Воспитательница отходила от установленного порядка в угоду моей прихоти.

В школе обстоятельства несколько изменились, но не намного. Учеба мне давалась довольно легко, и к тому же я был самолюбив, так что нельзя было сказать, что оценки: мне завышаются. Что касается дисциплины, то это вопрос спорный, однако я не был самым трудным учеником в классе. Я становился старше и понимал, что располагаю определенной силой, но держал ее для особых случаев. Не доставляли мне удовольствия и такие школьные шалости, как прижать кого-нибудь в углу, прыгать по партам на уроках, раздавать щелбаны, кудахтать, как курица, или мяукать, как мартовский кот. Хотя обычно мальчишки не упускали ни одного случая, чтобы продемонстрировать свое мастерство…

— Я все поставил на карту ради тебя! Отдал бы ради тебя последнюю свою рубаху! И даже престиж и авторитет. И мои принципы, за которые боролся, за которые подвергал свою жизнь опасности.

Мой родной отец… В детстве я действительно ничего о нем не знал. У него, конечно, были дела поважнее, чем рассказывать свою биографию ребенку. Другими словами, мы с отцом очень мало разговаривали. Главной формой нашего общения было молчание, своего рода передача мыслей от одного к другому, без посторонних свидетелей. Временами я подолгу оставался в его кабинете. И с каждым разом во мне росло чувство гордости за отца. Люди обращались к нему запросто, как обращались друг к другу. Слушали его с какой-то покорностью, оправдывались перед ним. Никогда не возражали, не повышали голоса, если даже отец и покрикивал на них. К отцу приходили просить жилье, повышение в должности, перемещение по службе и многое другое. В его власти было сказать «да» — и человек получал жилье, или повышение, или перемещение — или сказать «нет» — и человек не получал ничего. Достаточно было отцовского «да» или «нет», чтобы сделать человека счастливым или несчастным. Но отец был справедлив и во всем старался разобраться.

Помню, однажды какая-то женщина принесла в кабинет к отцу и положила на стол запеленатого ребенка.

— Что же мне с ним делать? — удивился отец, не теряя привычного самообладания.

— Что хотите, то и делайте, я одна растить его не смогу! — И она собралась уходить.

— Постой, подожди, я ничего не понял. Рассказывай все по порядку.

— Муж бросил меня и переехал к другой женщине, с деньгами и положением.

— Где работает твой муж и где работаешь ты?

Женщина назвала какие-то учреждения.

— Прошу тебя: забирай ребенка и иди домой. К вечеру твой муж вернется.

— А если не вернется?

— Тогда придешь опять сюда. Я дам тебе телефон… Но в этом не будет необходимости.

«К вечеру». У него все решалось быстро. Его власть не знала границ. Слышал я, как однажды он закричал на посетителя, да, закричал: «В 24 часа уберу тебя из своего района, и чтоб ноги твоей здесь не было!» А тот смиренно ретировался и, когда дошел до двери, довольно вежливо попрощался.

Район моего отца… Конечно, я понимал, что существует и здесь, в местном масштабе, кто-то над ним. Слышал, как он иногда говорил по телефону, поднимаясь со стула, голосом, полным уважения: «Да, да, конечно, понял, доброго здоровья!»

В другой раз он сообщал секретарю-машинистке, поправляя плащ и тщательно причесывая реденькие волосы: «Меня вызвал товарищ Первый». Но для меня эта личность была почти мифической. Я никогда не видел этого человека. Может, он был где-нибудь в небе, над нашим районом, откуда время от времени поглядывал, как у нас идут дела здесь, в районе, где всем заправлял мой отец.

Они были знакомы давно, еще с детства. Оба учились в Жулештах. Когда не хватало кроватей, спали на одной. Но отец никогда не злоупотреблял правами старого друга. По его мнению, ни к чему иметь близких друзей ни выше тебя по положению, ни ниже. Те, кто ниже тебя, могут в любой момент попросить: окажи услугу, походатайствуй. Человек есть человек — в конце концов он сдается. Сегодня одно, завтра другое, это становится нормой. Выстраивается цепочка зависимостей от высших инстанций в районе, в области, в столице. Однако, если товарища «наверху» снимут — а это, ясное дело, случается, могут и у него быть ошибки, — летишь и ты вместе с ним на самый низ. Лучше быть победнее, но чище, чтобы иметь свободу не оказывать услуг и чтобы не пришлось отвечать за ошибки других. Если уж отвечать, то за свои ошибки.

Единственным уязвимым местом у отца, с тех пор как он приехал в этот район, была семья его свояченицы, то есть младшей маминой сестры. Несмотря на то что ее муж, маленький человечек с усиками, никогда не делал даже попыток попасть на прием к отцу, старик мой не был спокоен. Его свояк держал раньше самую лучшую мясную лавку в городе. У него покупала мясо вся боярская знать. Он имел открытые счета для большинства состоятельных людей и заключал сделки на поставку, мяса с арендаторами и управляющими.

— Вбей себе в голову: у нас нет родственников, у нас нет друзей, у нас нет никого.

— Да, папочка!

… Забытая моя принцесса.

Для меня отец был повсюду со своей видимой и невидимой властью. Я уже ничего не боялся. Знал: что бы ни сделал я, всегда найдется рука, которая вовремя поддержит, отведет опасность. В то время, правда, со мной ничего плохого не случалось и не могло случиться. Я считал себя неуязвимым. Иногда я испытывал себя весьма наивным способом, то щипля, то покалывая себя легонько кончиком иглы. Как-то даже исколотил себя по бедрам, в другой раз ткнулся головой об стенку. Болела. Я прикладывал руку к груди и считал удары сердца. Прислушивался к дыханию. А когда клал голову на подушку, то чувствовал, как пульсируют вены на висках.

Я был устроен, как и все. Значит, мог бы и умереть? Вот вопрос, который оставался открытым. А пока я любовался своим складным телом, которое видел в трех зеркалах ванной. Плавал каждый день в бассейне и в хорошую, и в плохую погоду. Занимался ежедневно по два часа гимнастикой с преподавателем физкультуры, который приходил к нам домой. Врач меня осматривал два раза в месяц или чаще, если в том была необходимость. А на чердаке у меня был телескоп, который приближал меня к звездам. Был и микроскоп, мой собственный, в который я видел мир инфузорий в капельке воды или строение какой-нибудь травинки, которую разрезал бритвой, заточенной на засушенном стволе бузины.

Я становился подростком. В шестом классе начал открывать для себя мир. Я заслуженно выигрывал все школьные конкурсы и олимпиады для своего возраста. Одним словом, развивался гармонично, в том числе и физически. Был смышленым и не давал себя в обиду. Но был ли я действительно таким же, как все остальные?

Однажды я нечаянно порезался бритвой, которой пользовался, работая с микроскопом. Сначала не было ничего, кроме глубокого и белого надреза, как будто лезвие бритвы прошло сквозь сухой ствол бузины. Я ничего не чувствовал, словно все это произошло не со мной. Эта доля секунды, пока выступила кровь, показалась мне вечностью.