Сергей Михеенков - Русский диверсант Страница 14

Яму он отрыл быстро. Неглубокую. Затащил в нее тело снайпера. Так же торопливо закопал. Остатки земли разбросал вокруг. Помыл в ручье лопату, сунул ее в чехол, чехол пристегнул к ремню. Теперь он почувствовал себя увереннее. Вспомнилось: как обрадовались они, курсанты Шестой роты, когда их где-то здесь, на Извери, усилили пулеметным взводом ДШК и привезли несколько ящиков ручных гранат.

Через несколько минут Воронцов уже стоял на опушке леса, откуда хорошо виднелся край шоссе, белесая запыленная насыпь и выкрашенные, видать, еще до войны белой краской столбики моста. Он лег на дерево, расчехлил прицел, вскинул винтовку и посмотрел через поле. Двое охранников сидели на корточках возле костерка и подкладывали под гирлянду котелков дрова. В окопе, возле пулемета маячили еще две головы в круглых красноармейских касках. Воронцов насчитал пять котелков. Значит, где-то находился и пятый. Выйти к ним? В лучшем случае разоружат и отведут потом в Особый отдел. В худшем — полоснут очередью издали. А вот и пятый, разглядел-таки Воронцов еще одного охранника, сидевшего на ящике под ивовым кустом и пристально смотревшего в бинокль вдоль лощины. Он медленно опустил винтовку и такими же медленными движениями стал отползать в глубину березняка.

Куда идти теперь? Дальше? Но куда? Партизанский отряд майора Жабо действовал где-то в лесах возле Всходов. Только там его знали, там его могли принять как своего. Но туда еще нужно пройти. Карты у него не было. Но карту он помнил. И представлял примерно линию расположения немецкой и своей обороны. Запомнил и то, что его родная Подлесная находилась на немецкой территории. Все чаще и больнее он думал о своей деревне. Что там сейчас? Стоят ли немцы? Или хозяйничают полицейские? А может, квартирует такая же казачья сотня? Или нет уже Подлесной… Что с матерью и сестрами? Линия фронта, помеченная на карте синим и красным карандашом, проходила в стороне от его деревни, и это немного успокаивало. Запомнил и некоторые населенные пункты, через которые ползли эти карандашные полосы. Но с тех пор фронт мог передвинуться куда угодно. На запад. На восток. И линии, красная и синяя, наверняка изменили свою конфигурацию. А это означало, что деревни и дороги, которые вчера были отбиты, сегодня снова заняты немцами и полицаями или — наоборот.

То вдруг вставала перед ним Пелагея. Так и заступала дорогу, и он даже останавливался и растерянно смотрел по сторонам. Проходило мгновение, и все исчезало так же внезапно, как и появлялось. И Воронцов догадывался, что это просто усталость. Усталость всего, не только тела. Усталость, на которую накладывалась еще и неопределенность и нынешнего его положения, и будущего. Запас продуктов, собранных ему в дорогу Зинаидой, тоже оказался не бесконечным. Если не удастся перейти линию фронта в ближайшие день-два, придется голодать или пытаться разжиться съестным где-нибудь в деревне. Но здесь, вблизи передовой, деревни все обобраны и разграблены. Оставалась надежда на то, что еще не убран с огородов картофель и другие овощи. На рассвете, перед очередной дневкой, он вышел к первой, попавшейся на его пути деревне, пробрался в ближайший огород, выдернул несколько веток картофеля, ножом разрыл землю. Клубни рассовал по карманам, за пазуху, и торопливо ушел из деревни, стараясь до восхода солнца подальше уйти в лес, чтобы не оставить нигде приметного следа. Однажды он уже поплатился за то, что уснул на лугу. Тогда милиционеры Захара Северьяныча быстро отыскали его по следу, оставленному ночью на траве: сбитая роса указала им путь и выдала его. Второй раз он попал и вовсе глупо.

Второй раз Воронцова взял патруль егерей. Он и к линии фронта еще не подошел. Оставался один переход. Днем лег на отдых в лесу. Пошел дождь. И он проснулся оттого, что по лицу шлепали крупные холодные капли. Сразу захотелось есть. Он решил сходить в ближайшую деревню. Винтовку оставил в лесу. Забросал ее сверху мохом и пошел через поле к дворам. В деревне кричали петухи. И это означало, что деревня не ограблена и здесь можно разжиться съестным. С собою, может, и не дадут, но хотя бы накормят. За огородами по краю поля бродило небольшое стадо коров. Старуха с длинной хворостиной стояла под одинокой ракитой. Она сразу заметила его и, видимо, поняв, что он, прежде чем войти в деревню, подойдет вначале к ней, стояла как вкопанная. Она, конечно, сразу догадалась, кто он. И теперь, вспоминая ее и тот нелепый разговор, который и решил его судьбу, он проклинал и ту тетку, и себя, и свою беспечность. Еще сутки без еды он вполне мог бы протянуть. Старуха, когда он подошел к ней, оказалась вовсе и не старухой. Лет сорока пяти, стояла, испуганно кусала семечки. Он спросил:

— Немцы в деревне есть?

— А у меня ничего нет, — тут же торопливо, как настигнутая, ответила она и спрятала в карман кулак с семечками.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Да нет, глаза вполне нормального человека. И снова спросил:

— Фронт далеко? — И указал в сторону поймы.

— Самим давно есть нечего, — опять настигнуто забормотала та. — Дети голодные. Ваши уже давно все забрали.

После тех ее слов надо было тут же уходить. Назад, в лес. Бежать через поле, а там — в лес, в чащобу. И затаиться до вечера. Ведь он сразу обратил внимание, как сжала она в кулаке семечки и сунула кулак в карман. Этот жест надо было оценить по достоинству и, не медля, — в лес. Сходил пожрать… Накормили, землячки…

Тетка, конечно, была не глухонемая, и вполне в своем уме. И отвечала она не его словам, а его глазам. В глазах уже блестел голод. Этот блеск ни с чем спутать нельзя. Люди в этой деревне уже год жили в оккупации и знали и цену куска хлеба, и цену человеческой жизни. Как же он не сообразил сразу, что тетка бормочет несуразное, может, как раз потому, что хотела предупредить его. Черта с два она хотела предупредить. Если бы хотела отвести от него беду, так бы и сказала: беги, мол, солдат, в деревне немцы. Тем более что он и спросил ее в самом начале именно об этом. И вместо того, чтобы бежать прочь от той злосчастной деревни, он сказал тетке что-то обидное, плюнул под ноги и пошел мимо огородов ко дворам. До них, до крайнего, оставалось всего-то шагов шестьдесят-семьдесят. Оглянулся: пастушка стояла все там же, под ракитой, и смотрела на него из-под руки. Даже кулак с семечками из кармана не вытащила. И в тот момент, когда он повернул к крайнему дому, из-под горы, от переезда, выехали трое конных. Одежда на них была такая, что он сперва принял их за беловцев. Те тоже носили и немецкие шинели, и пилотки, и сапоги, и даже серо-зеленые френчи с погонами и всеми нашивками, даже свастику не всегда спарывали. Так же пестро были экипированы и эти трое. Один в красноармейской офицерской гимнастерке и рыжих кавалерийских ремнях, на груди новенький ППШ. Но первое же слово, которое он услышал, опрокинуло его надежды:

— О, rus! Komm!

Немцы с любопытством разглядывали его. Один из них, тот, с автоматом ППШ на груди, покрутил над головой черенком казацкой плети и громко засмеялся, что-то говоря своим товарищам. Они пришпорили гнедых, лоснящихся от хорошего корма коней и с гиканьем и хохотом стали кружить вокруг него. И все тот же, в командирской гимнастерке и кавалерийских ремнях, ловко перегнулся в седле и вдруг вытянул Воронцова плетью. Немец метил по голове, и, если бы Воронцов не вскинул руки, пуля, вплетенная в кончик ногайки, хлестнула бы не по пальцам, а по лицу.

О том ударе ему теперь напоминала кривая фаланга безымянного пальца. Рана давно зажила, но кость срослась неправильно. Держать винтовку и стрелять это не мешало, и Воронцов вскоре забыл о своем увечье. Но в холод палец начинал ныть.

На этот раз он решил не останавливаться на дневку. Фронт гудел совсем рядом. По всем проселкам сновали мотоциклы и грузовики. В основном одиночные. Он посмотрел в прицел: так и есть — немецкие! Мотоциклисты были одеты в плащи и каски. В глубоком тылу на дорогах они обычно ездили в пилотках или в носатых кепи. Теперь стало понятно, почему над лесом несколько раз пролетали и разворачивались косяки «петляковых» и штурмовиков. Немцы начали наступление. Или отходили наши. А значит, линия фронта меняла свою конфигурацию. И авиация прикрывала отход, бомбила немецкие колонны на подходе к передовой, чтобы противник не мог ввести в дело свежие части и развить наступление. Или ночью он, сам того не зная, перешел линию фронта на каком-то тихом участке.

Вечером Воронцов вышел к переправе через небольшую реку. И в это время на нее налетели «илы». Впереди виднелась дорога и понтонный мост, наведенный в два ряда, забитый грузовиками и танками. И когда из-за леса вынырнули три пары штурмовиков, тут же с обеих сторон моста захлопали эрликоны. Иссиня-белые пульсирующие трассы мелкокалиберных снарядов уходили в небо, пытаясь перехватить стремительный полет самолетов. На втором заходе пара «илов» изменила траекторию полета и накинулась на ближайшую установку. В одно мгновение площадка, с которой яростно стрелял ближний эрликон, была очень точно накрыта серией снарядов, все потонуло в разрывах, в багрово-черном дыму и облаках тяжелой пыли. Когда пыль осела, Воронцов увидел в прицел снайперской винтовки искореженный остов установки с висящими на них телами зенитчиков. «Илы» тем временем начали свой очередной маневр: перестроились, образовав в небе гигантский косой круг, прикрывая хвост друг друга. Круг приблизился к переправе, завис над ней, и уже через минуту, заходя поочередно, «илы» приступили к методичной бомбардировке переправы. После каждой атаки вверх поднимались высокие фонтаны черной воды, взлетали искромсанные части грузовиков, обломки понтонов и куски бревен. Машины, оказавшиеся в момент налета по эту или ту сторону переправы, начали расползаться по пойме. Водители, поняв, что реальная возможность спастись самим и спасти груз — как можно скорее оказаться подальше от переправы, погнали свои машины вдоль реки или повернули назад и газовали по всему лугу, пытаясь забраться на гору. Опыт им подсказывал: штурмовики не улетят до тех пор, пока не израсходуют весь боекомплект. А пара, ловко подавившая один из эрликонов, тем временем делала заход для выполнения очередного противозенитного маневра. Снова облако огня и пыли поднялось вверх. Но сиреневые струи зенитной установки продолжали выплескиваться вверх, и ведомый штурмовик, мгновенно потеряв пластичность и стремительность полета, начал отставать от своего ведущего, и вскоре узкий шлейф дыма потянулся за ним. «Ил» стал уходить к лесу с набором высоты, задымил еще гуще.