Вадим Инфантьев - После десятого класса. Под звездами балканскими Страница 14

Я ответил, что выполняю боевое задание — охочусь за «колбасой». Младший лейтенант стал доказывать, что «колбаса» ближе пятнадцати километров от переднего края не поднимается, и обещал об этом дать справку из разведотдела дивизии с печатью, что «колбасу» нашим огнем не достать. И еще обещал мне подарить трофейный цейсовский бинокль.

Мы снова вышли на окраину парка и сквозь кусты пали изучать местность. На карте этот овраг был изображен крохотным овальчиком. Возле него стояло дерево, которое от нас было видно.

Я решил тихо подкатить пушки на окраину парка, полностью подготовить все данные для стрельбы (у меня была с собой выписка из бюллетеня артиллерийской метеорологической службы для внесения поправок в баллистические таблицы) и открыть сразу огонь на поражение прямой наводкой. Благо, что есть ориентир — отдельное дерево.

Наши орудийные номера стали ворчать, что суемся не в свое дело и зря лезем под огонь. Я приказал им не рассуждать, а с Федосовым и Андриановым занялся подготовкой огневого налета. Они согласились, что бить прямой наводкой сразу на поражение лучше, чем с закрытой позиции, иначе на пристрелку уйдет много времени, а стрельба одиночных орудий хорошо засекается звукометрической разведкой противника. Мы же сразу откроем бешеный огонь и, если номера будут работать как звери, за две-три минуты высадим сорок — шестьдесят снарядов. За это время противник еще не очухается, а мы успеем привести пушки в походное положение и оттащить их в укрытие.

Так и поступили. Подкатили пушки, привели их в боевое положение, отгоризонтировали по уровням и квадрату, как перед зачетной стрельбой. Подготовили снаряды, взрыватели на них заранее установили на расчетные деления. А перед этим бойцы подрезали деревья, за которыми стояли пушки, и по сигналу повалили их. Перед нами открылась равнина, и было хорошо видно одинокое дерево.

Ох и лихо работали наши старички, только пустые ящики и гильзы в сторону летели! У наводчика первого орудия кровь носом пошла: забыл плотно прижаться к окуляру прицельной трубы, ему и разбило отдачей.

Снаряды рвались над самой землей возле одинокого дерева, и корректировать было нечего. Младший лейтенант стоял рядом со мной и что-то кричал. Вдруг над оврагом сверкнуло пламя и поднялся огромный столб дыма с густой клубящейся шапкой наверху. Долетел такой грохот — даже показалось, что пушки подпрыгнули.

Сообразив, что мы куда-то попали и что дальше стрелять нечего (после такого взрыва там ни черта не уцелело), я обернулся к орудиям, чтобы дать команду «отбой».

А пушки уже стояли на колесах, и номера носились вокруг них с удивительным проворством. Прицепили орудия к машинам и снялись с места. Раздался визг, треск — и большое дерево рядом развалилось пополам. Потом с другого дерева отлетел сук, и тоже завизжало.

Когда мы поставили машины и пушки за укрытия, командир броневика нам сказал:

— Противник решил, что огонь вели наши тяжелые танки КВ, и начал лупить болванками, так как ихние бронебойные снаряды броню наших КВ не пробивают, а только болванки. Вам повезло.

Вскоре приехал какой-то подполковник и начал подробно расспрашивать о стрельбе и характере взрыва. Потом заявил, что, по всей вероятности, мы угодили в большой полевой склад противотанковых и противопехотных мни. И если это так, а другое придумать трудно, то, значит, противник решил отказаться от штурма города и по-серьезному переходить к обороне.

Что ж, это неплохо. По-моему, нам надо чуть-чуть прийти в себя от того удара по голове, который нанесли нам 22 июня, а там мы что-нибудь придумаем.

Теперь у меня есть свой собственный настоящий артиллерийский бинокль. К вечеру я получил справку из штаба дивизии, что противник свою «колбасу» подставлять под наш огонь не собирается. Когда стемнело, я пошел в гости к младшему лейтенанту и вернулся от нею навеселе. Разведчики — народ лихой и живут неплохо, правда, и недолго — очень много несут потерь.

Я хотел написать донесение капитану Клепахину в стихах (настроение было бодрое — как-никак такой склад взорвали), но раздумал и отправил как положено.

Ночью проснулся от грохота, криков и треска. Большой деревянный особняк горел, фейерверками раскидывая головни и искры. Красное пламя клубами уходило в небо. Кругом рвались снаряды. Кричали раненые…

Оказывается, наши зенитные снаряды не взрываются от огня и не детонируют от близких взрывов.

Штабель наших боеприпасов горел. Гильзы лопались с глухим звуком и ярким пламенем, отдельные порошины, как ракеты, догорали в воздухе. Снаряд вылетал из гильзы, от него отваливался дистанционный взрыватель, и тротил плавился, вытекал, сгорая рыжим коптящим пламенем.

Броневик пылал, как фанерный, потом взорвался. Огонь перекинулся на нашу пушку. И мы ее, с обгорелыми колесами, с трудом вытащили на руках. Снаряды рвались по всему парку. Осенние листья кружились в небе густыми стаями перепуганных птиц. Тяжелый снаряд угодил в большую землянку, битком набитую людьми. Наша Вера бросилась туда и возилась среди развороченных бревен и кричащих людей. Потом к ней на помощь подоспели другие санитары, и я отозвал Веру перевязывать наших раненых. Я помог ей оттащить раненого трубочного первого орудия в воронку. Он стонал сквозь зубы, чертыхался, потом прохрипел:

— Зря мы вас ругали за то, что не дали разместиться в больших землянках. В траншеях надежнее…

Если откровенно говорить, то лучше всех нас в этом переплете держалась Вера. Она как-то призналась, что ей ничуть не страшно, когда рвутся вражеские снаряды. А вот когда стреляют свои пушки, она почему-то боится. Раненых, а их было пятеро, и искалеченную пушку Федосова я отправил на батарею, а с одним орудием остался в парке, так как покидать свое место без приказа не мог.

Нарочный с приказанием на возвращение пришел днем. И на этом наша охота за «колбасой» закончилась.

Кстати, мне после этого стал понятен механизм возникновения суеверий. Побывав в такой переделке, мы отделались пятью ранеными, и то легко. И вот на следующий день, перед отъездом на батарею, стояли, курили и рассуждали о пережитом. И вдруг наводчик второго орудия Словакии с криком упал и начал корчиться. Вера была рядом, распорола сапог и перевязала ногу, раздробленную пулей. Мы, десять человек, стояли вокруг Словакина все время, и как это шальная, на излете пуля, миновав нас, угодила в него? Вера сказала, что наверняка боец останется без ноги.

Вот и попробуй потом не верить в судьбу или провидение! Конечно, здесь простая случайность, и вероятность попадания пули была ничтожно малой, но она нее таки была и превратилась в реальность.

5

Ровно год назад я сидел в казарме на проспекте Красных Командиров и мечтал о том, как мы с Лялькой проведем Ноябрьские праздники.

В городе было сухо, бегали украшенные лампочками и флажками трамваи, спешили прохожие и толпились у магазинов покупатели. Монтеры устанавливали уличную иллюминацию.

А еще годом раньше в столовой военного городка молодым курсантам полковой школы, в числе которых был и я, артисты ленинградской эстрады давали предпраздничный концерт. Не знаю, интересно они выступали или нет. Я сидел у окна, смотрел на темное небо, редкие звезды, и мне было не до артистов. Все, что произошло со мною и моими товарищами, трудно укладывалось в сознании.

…Учились в институте, слушали первые лекции. Новое «Положение о всеобщей воинской обязанности», принятое на сессии Верховного Совета осенью 1939 года, прочитали с интересом, решив, что это к нам не относится, поскольку мы уже студенты.

Двадцать пятого октября нам объявили, что все мы подлежим призыву на действительную военную службу, а о том, что поступили в институт, нам дадут справки, по которым после службы нас снова примут на первый курс без вступительных экзаменов. Второго ноября мы уже стояли в строю. Вот и все. Кто и как тогда переживал эти события — об этом, видимо, никому никогда не расскажет. И я тоже.

Прошло немного времени, и стало казаться, что все идет так, как должно быть.

Три года назад я танцевал, вернее, учился танцевать на нашем школьном вечере, украдкой поглядывал на Ляльку и злился на нее. Она вдруг отказалась танцевать со мной и за весь вечер не подошла ко мне.

Это было давно. А позавчера два «мессершмитта» решили охотиться за нашей «колбасой». Ее подняли недалеко от батареи. Пузатая серебристая рыба плавала в воздухе и ничем не походила на колбасу, но это прозвище осталось за ней еще со времен первой мировой войны. И теперь аэростатчиков, поднимающих по ночам над городом аэростаты заграждения, прозывают «колбасниками». Прозвища есть у всех. Прожектористы — «лунатики». Звукоулавливатели — «глухари», а мы, огневики, — «верхоплюи».

«Мессершмитты» появились со стороны солнца. Длиннохвостые, поджарые, они описали большой круг, делая вид, что не замечают аэростат, а потом враз, поводя хвостами, кинулись на него. Этого момента мы и ждали. Дали залп. Звеня моторами, самолеты взмыли вверх и скрылись в туче. Они вынырнули из облаков уже над Пулковом и удалились за горизонт. Мы развернули пушки в сторону солнца и стали ждать.