Василий Голышкин - Лёшка Страница 14

НОЧНОЙ ПОЧТАЛЬОН

Привычные звуки не будят. Поэтому спящий и не проснулся, когда под окно снова подошел дождь и — мелкий, осенний — принялся назойливо грызть семечки, сплевывая скорлупки на железный подоконник. Но вот в сенях жалобно мяукнула половица, выходившая одним концом на крыльцо дома, и спящий сразу проснулся. И хотя в комнате было жарко натоплено, почувствовал, что проснулся в ледяном поту. «Патруль… За ним… Сейчас войдут и…» Он поднял голову, настороженно, как загнанный зверь, ожидая нападения, и вдруг, боднув подушку головой, истерически захохотал. «Патруль… Какой патруль? Пугливой мыши кажется, что все кошки на свете только за ней и охотятся».

Посмеявшись, опрокинулся навзничь — так легче снова заснуть, но сон не шел, и он лежал, задрав рожок бороденки к потолку, и размышлял о том, чего до недавнего времени смертельно боялся, — о возмездии. Возмездие грозило тогда ему со всех сторон, и он, беглец с поля боя, страшился всего: копны сена в поле, одинокого дерева, растущего на меже, лесниковой сторожки на курьих ножках, притаившейся в сыром бору… Из-под копны, из-за дерева, из лесной сторожки мог явиться некто грозный и грозно — непременно грозный и непременно грозно: у страха глаза велики! — спросить, кто он и куда держит путь. Уверенности, что сможет удачно соврать, у него не было, и при мысли о встрече с неким грозным душа у него уходила в пятки и ноги от тяжести этой души свинцово тяжелели и отказывались двигаться. Он приземлялся там, где заставал его прилив страха, и, отлежавшись, шел дальше. А никем другим, кроме него, не слышимые голоса кидали ему вслед тяжелые, как камни, слова: «дезертир», «предатель», «изменник Родины»… Слова догоняли его и жалили, как осы. Но здравый смысл, которым он, по его мнению, обладал, в отличие от тех, кто в это время бесславно погибал там, на поле боя, с которого он бежал, тут же гасил эти укусы. В конце концов, он не был капитаном в родной стране. И не обязан был, как капитан, тонуть вместе с кораблем-Родиной. А в том, что корабль-Родина тонет, и если не пошел еще ко дну, то непременно вот-вот пойдет, он был твердо уверен. И не о том уже думал, чтобы как-то оправдать себя в своем дезертирстве, а о том, чтобы не поспеть к «шапочному разбору», когда немцы-победители, сытые добычей, будут бросать крохи этой добычи тем, кого они победили. И он, кажется, не опоздал. В князи, правда не вышел, из-за «отсутствия провинностей перед Советской властью», но получил во владение дом, конфискованный у кого-то из бывших представителей этой власти, и был по прежней профессии приставлен к делу: валять валенки. На носу была зима, и немецкая армия нуждалась в валяной русской обуви.

В своем дому среди своих — а иными он уже немцев и не считал — дезертир Глухов мог чувствовать себя спокойно. Но подсознательно все еще трепетал перед возмездием. Однако почему, черт возьми, скрипнула половица? Он встал и, шлепая босыми ногами по холодной, как лужица, лаковой корочке пола, вышел в темные сени. Огляделся, впустив за собой робкий свет раннего утра, и остолбенел, увидев, вернее угадав, что видит, квадратик бумажки, торчавшей из-под входной двери. Сердце упало. Вот оно, возмездие! Не само еще, нет. Предупреждение о возмездии: открыт, мол, и не уйдешь!..

Лишенной силы рукой он поднял квадратик, и отчаяние тут же уступило место ликованию. Он держал сводку Совинформбюро с припиской:

«Верьте нам, люди! Мы рядом, мы с вами. Враг будет разбит! Победа будет за нами! Все, от мала до велика, боритесь с ненавистным врагом! Партизаны».

Два чувства — злобы и жалости — охватили его. Чувство злобы к тем, кто и малых зовет бороться с врагом. И чувство жалости к ним, малым, которые, поверь они старшим, только напрасно пожертвуют собой в борьбе с неодолимым врагом.

Но вдруг третье чувство, вернее предчувствие, вытеснило все другие. Этим чувством — предчувствием была удача. Оставляя его жить в Торковичах, главная немецкая власть в поселке обещала вспомнить о нем, если он в свою очередь чем-нибудь докажет свою преданность этой власти. Вот оно, это доказательство, листовка Советского информбюро! Вот он сейчас оденется, пойдет и понесет…

Никуда он не пошел и ничего не понес, вспомнив притчу о крестьянине, который пожаловался судье на ветер, развеявший по полю его зерно. Судья, не моргнув глазом, приговорил ветер к наказанию кнутом, а высечь его велел самому крестьянину.

Листовка что! Сама по себе листовка подлежит уничтожению. А вот укажи он на того, кто сунул ее под дверь… Он вспомнил, как недавно в селе Кипено за сводку Советского информбюро, найденную в кармане, были повешены два мальчика, и зябко поежился. А вдруг и тут дети? Тут же оправдал себя. Ну и что, что дети? Значит, испорченные, а все испорченное подлежит удалению.

…Командир Бухов сидел в шалашике, как большой скворец в маленьком скворечнике, и, смеясь про себя, размышлял, как это он, здоровенный такой, влез в это коротенькое, не по росту, лесное жилище, похожее на индейский вигвам. Встань он во весь рост, и партизаны обхохочутся, узрев своего командира в шляпе-вигваме. Но эти смешные мысли были мысли для отдыха. Прогнав их, командир Бухов стал размышлять о том, что требовало серьезности: о группе связных, созданной при его отряде. Вспоминая тех, кто ему был представлен Оредежским подпольным райкомом партии, он сгибает пальцы. Первый, большой, — Катя Богданова, второй, указательный, — Тася Яковлева. Лена Нечаева — третий, средний, четвертый, безымянный, — Сусанна Яковлева, все комсомолки, все ему, Бухову, ведомые. И наконец мизинец — Галя Комлева. Кто она? Мысль ловила и не могла поймать в сети воспоминаний образ Гали Комлевой. Правда, вспыхнуло, но тут же и погасло личико звонкой, как комарик, девочки-семиклассницы из поселка Торковичи. Почему вспыхнуло? А он ее как-то слышал, не то с трибуны пионерского слета, не то со сцены, когда пионеры давали концерт художественной самодеятельности. Слышал и запомнил звонкую, как комарик, вместе с ее фамилией — Комлева. Фамилии он запоминал без труда и на всю жизнь. Но она не могла быть связной. Пионерка, ребенок еще и вдруг партизанская связная, что не всякому взрослому по плечу? Нет, нет… Та Комлева, пионерка, просто-напросто однофамилица этой, его связной, которую он, к сожалению, не может вспомнить. Да и не зря ли старается? Вдруг из новоселок, и он в глаза ее никогда не видел…

Вечереет. Моросит дождь. Командир Бухов по-медвежьи вылезает из шалашика и вполголоса окликает дневального, прикорнувшего под плащом на лесной светлинке. Бережется от дождя? Как бы не так. Не себя бережет, а костерок. Прибьет дождем, останется отряд без горячего. Новый не очень-то разожжешь.

Командир Бухов через дневального вызывает посыльного и отправляет его в Торковичи на встречу со связной…

Совсем уже свечерело. Моросит дождь. Торковичи спят. Плотно занавешены окна, закрыты двери. Вдруг — чав, чав, чав — патруль! Два немца в шинелишках в обтяжку и пилотках набекрень топают по грязи, боязливо устремив вперед носы и автоматы. Прочавкали и тут же, едва скрылись во мгле, скрипнула дверь, выпустив на улицу тоненькую, закутанную в черную шаль фигурку. Судя по платьицу, это девочка. Девочка и есть. И зовут ее Галя Комлева. А под шалью у нее то, что надо для победы над врагом: листовки Советского информбюро и разведданные. Первые для посельчан, вторые для посыльного из партизанского отряда Бухова: сколько, какой и куда прошло боевой техники и живой силы врага через Торковичи. Бухов, получив эти сведения, сам решит, какие дальше передать, какими самому воспользоваться. Воинский эшелон — подорвать. Велосипедистов-самокатчиков — подстеречь и перебить. Конечно, всех врагов сразу не перебьешь. У них — сила! Но во всяком случае не сильней нашей, советской силы. И пионерка Галя верит, рано или поздно, а наша, советская сила одолеет немецкую силу, какой бы непобедимой та ни казалась.

…Ночь. Дождь. Глухов — во всем походном, в плаще, капюшоне, сапогах, — лежит на топчане в сенях и, изнемогая в борьбе со сном, прислушивается к шорохам ночи. За сенями, по крыше, как по темени: кап, кап, кап… С ума можно сойти! Вдруг скрип половицы… Ага, на третью ночь наконец тот, кто ему нужен. Ночной почтальон! Глухов подхватывается и как тень, дверью не скрипнув, — петли с той, первой ночи смазаны, — выскальзывает на улицу и, как кот за мышью, крадется вслед за почтальоном.

…Ночь. Дождь. Галя, раскидав листовки по домам, спешит на свидание с посыльным.

…Ночь. Дождь. Посыльный, дрожа от холода, сидит на корточках в кустах и прислушивается: не идет ли связная? Он знает, что услышит ее прежде, чем увидит. «Хлюп, хлюп, хлюп…» Она! Теперь встать и окликнуть: кто? Назвать пароль, получить отзыв, и, обменявшись почтой — он ей листовки, она ему разведданные, — не медля назад, в отряд.

Он с трудом поднимается, борясь с электрической болью в ногах, и, едва оглядевшись, тут же ныряет назад, в кусты. Что за черт? Связная не одна, а с кем-то. Он увидел не один, как ожидал, а два силуэта. Неужели связная тянет «хвост»? Или, нарушив инструкцию, взяла с собой еще кого-то? Сейчас все станет ясно. Сейчас она пройдет мимо и, не найдя его, подзовет того, другого, чтобы посоветоваться. Где же он? Странно, скрылся, как только связная остановилась, чтобы оглядеться. Значит, без сомнения, связная тянет «хвост». А это, в свою очередь, значит, что ему надо немедленно уйти и обо всем доложить командиру Бухову…