Николай Прокудин - Рейдовый батальон Страница 147

Золотарев вызвал политаппарат для инструктажа. Обычный набор для нотаций: наглядная агитация, документация, журналы политзанятий, конспекты, наградные документы. И в заключение совещания распорядился:

— Сегодня на построении проверить у личного состава документы. Что у солдат только в них не хранится! И молитвы, и иконки, и даже листовки «духовские»! Некоторые несознательные нательные кресты носят! Начальник политотдела в восемьдесят первом полку на строевом смотре с одного комсомольца крестик снял, а у другого в комсомольском билете «Спаси и сохрани». Бабушка, говорит, дала, чтобы Бог уберег! Ему, обалдую, мама крест повесила, а выговор получили все политработники.

— Любопытно, солдат, с которого крестик сняли живой? Не погиб? — спросил задумчиво майор Оладушкин. — Маманин оберег сняли, теперь пропадет боец…

— Стыдно, товарищ майор, а еще замполит артиллерийского дивизиона! — возмутился Золотарев. — Может, вы, и в Бога верите?

— Крещен. Не верую, но часто размышляю о душе. Перед Афганом крестился, — сказал тихо Оладушкин. — А тут на войне поневоле задумаешься об этом.

— Ну, вы даете, товарищ майор! Будем считать, я этого не слышал! Товарищи офицеры, свободны! — скомандовал замполит.

Ко мне подскочил Цехмиструк. Он недавно получил звание подполковника, одновременно с обоими замполитами полка, и очень этим гордился.

— Никифор! С тебя причитается! Взгляни, какую статью я про тебя в журнале написал!

Я взял в руки новый номер журнала «Советский воин» и прочитал заголовок «Комиссары наших дней». Фото не мое — пропагандиста, автор заметки секретарь парткома. Обо мне написано только то, что я водил людей два раза в атаку, про рукопашную схватку с мятежниками. Многое переврали, даже имя.

— Эх, товарищ полковник, вы забыли, как меня зовут? Я — Никифор, а не Александр.

Цехмиструк, выпучив глаза, схватил журнал, взглянул в него и укоризненно произнес пропагандисту:

— Саша, ты что же, задумался и про себя писал? Действительно, на фотографии нет Ростовцева и имя не то… — обратился он к Чанову. «Партийный вождь» почесал лысину и вновь укоризненно покачал головой.

— Вы на меня статью взвалили, я еще и виноват! Сами разбирайтесь, товарищ подполковник! — махнул рукой раздраженный пропагандист и убежал прочь.

Оладушкин улыбнулся и шепнул мне на ухо:

— Капитан себя на твоем месте представил. О том, как он красиво встал во весь рост и бросился в атаку на врага! Ура-а-а! Не выходя из кабинета, конечно!

— Молодец, шустрый мужик! Стал досрочно капитаном, не появляясь на боевых действиях! — улыбнулся я в ответ.

— Чего шепчетесь? Задачи получили? Вперед! — гаркнул танкист майор Коваленко. — Я прямо сейчас пойду и осмотрю своих «бронелобых» на позициях! Там у ротного такая замечательная самогонка выгнана! Не желаете присоединиться?

— Спасибо, у нас сегодня поминки по Сбитневу, — отказался я, нахмурившись.

— А у меня желудок побаливает, — объяснил свой отказ Оладушкин.

— Василь Васильич! Этим лекарством его только и лечить! Ядреный первач! Зря отнекиваешься! — подбодрил товарища замполит-танкист.

— Нет, Витя! Я лучше морс попью, отвар брусничный, шалфеем рот пополощу, — сказал Оладушкин и пошел «медитировать».

Я отвел своих подчиненных в сторону и отдал последние распоряжения на сегодня. Мелещенко насупился, ему явно не нравилось, что я им руковожу. Шкурдюк дружелюбно улыбался, он был доволен и, судя по всему, даже рад. Галиновскому на первых порах, наверное, было безразлично, кто у руля. Бугрим, стоя, дремал, очевидно, не проснулся после бурной ночи с парикмахершей. Черт! Раньше проще было, когда отвечал только за себя!

— Рахмонов! Это что у тебя такое? — спросил я, заглядывая в люк механика. На сиденье лежала миниатюрная книжица, размером десять на десять сантиметров в кожаном футляре, с замком-молнией.

Механик смутился:

— Это ничего, так пустяк! Это сувенир!

Я расстегнул застежку и увидел витиеватую вязь арабского алфавита. Коран!

— Э-э-э! Вражеская пропаганда! «Духовская» агитация! Конфискую! И четки эти костяные тоже заберу.

— Но я же мусульманин, я изучаю, — сделал механик робкую попытку вернуть книгу.

— Ты, кажется, в КПСС собрался вступать, заявление написал! Вот и выбирай — партия или медресе! Забираю книжку и молчу о происках идеологического противника, — ухмыльнулся я и зашагал из парка, довольный своей находкой.

Коран! В кожаном футляре! Красивый сувенир!

В нескольких машинах, кроме этого, обнаружилась пачка цветных иллюстрированных журналов Исламской партии Афганистана, листовки, воззвания. Таких журналов и у меня была целая стопка. Я их сжег весной, когда Артюхин обнаружил ворох этой литературы у меня на столе. Он тогда сказал: «Если не хочешь, чтобы тобой занялся особый отдел, уничтожь! Настучат контрразведчикам «шептуны», потом будут заставлять писать объяснительные, устанешь оправдываться. Им же нужна отчетность о проделанной работе. Галочку в бумажках поставят, а у тебя судьба сломана».

Журналы я порвал и в урне спалил, на служебных бланках ИПА (Исламская партия Афганистана) письма домой полгода писал. Посылал как сувениры: красивая бумага с эмблемой в виде скрещенных сабель. Детям когда-нибудь покажу. С цензурой большие проблемы. Даже фотографии на границе отбирают, особенно если с сожженной техникой, с развалинами домов, с оружием. Войны ведь никакой нет.

В коридоре решили не садиться. Вечером становится прохладно, а ветер надует песок и пыль в салаты. Четыре стола пересекали большую комнату, в которой жили три женщины. От окна и до двери стояли тарелки, бутылки, стаканы. Входя в помещение, сразу натыкаешься на угол крайнего стола. Три десятка офицеров и прапорщиков, разбавленные несколькими женщинами, теснились плечом к плечу.

Комбат поднялся и взял стаканчик, наполненный до краев.

— За Володю! Пусть ему земля будет пухом! До дна!

Мы встали, молча выпили, сели. Каждый из нас задумчиво жевал, закусывал, думал о погибшем товарище, о своей судьбе, о войне. Я пребывал в раздумьях, переживал, что в последнюю встречу слегка поссорился с ним. Вовка как бы ревновал к моему быстрому служебному росту. Раздражался. Черт, по-дурацки все вышло. Мужики дружно обвиняли Ошуева в смерти Сбитнева. Какого черта под обстрелом вызвал к себе! Еще и сам пулю схлопотал в грудь…

Второй тост — за успешный вывод, чтоб повезло ребятам на Родине, а третий — за всех погибших. После третьего тоста Подорожник объявил о своем решении назначить командиром роты Мандресова. Большинство собравшихся одобрительно загудели, поддерживая это назначение. Выпили за Мандресова.

— Вместо Александра, если, конечно, утвердят его на роте, на взвод АГС буду предлагать лейтенанта Ветишина.

Одобрительные возгласы были прерваны недовольным высказыванием Мандресова:

— А кто останется в первой роте? Только один взводный?

— В полк прибыли молодые лейтенанты, завтра укомплектуем образовавшиеся вакансии в ротах, — успокоил его комбат.

Выпили за выдвижение Ветишина.

Грымов отставил свою рюмку, молча встал и, не прощаясь, тихонечко вышел из комнаты. На его лице отразилась целая палитра чувств: гнев, ярость, злость и обида.

Я усмехнулся про себя и, случайно встретившись взглядом с Ветишиным, подмигнул ему. Сережка понимающе мигнул в ответ. Обошли должностью Эдуарда, вот он и бесится. Поделом ему.

Последние тосты заглушила громкая музыка, изливаемая магнитофоном. Внимание народа переключилось на женщин. Вспомнили и о них: начались танцы-обнимансы.

Комбат подозвал меня к себе:

— Комиссар, не будешь ли так любезен не появляться в нашей совместной коморке часа два-три? Я хочу немного размяться! Договорились?

Я кивнул головой в знак согласия, а Чапай увлек за собой Наталью. После ранения в ногу начальника штаба в наших «апартаментах» проживали мы вдвоем. Кроме меня, помешать комбату развлекаться больше некому.

Едва он растворился за дверью в ночной темноте, как рядом на подоконник присел угрюмый Арамов.

— Никифор Никифорович, есть разговор! Ты зачем отобрал у Рахмонова Коран?

— Конфисковал согласно приказу Золотарева! Подрывная литература.

— Какая подрывная? Он ведь мусульманин!

— А книга на арабском языке. Рахмонов, может, арабский знает, а я нет! Пусть приобретет на русском, чтобы знал содержание. Потом пусть читает на здоровье. А вдруг под видом религиозной книги там антисоветская пропаганда?

— Ну, Ник, брось дурить! Знаешь же, что это не так! Не отдашь солдату книгу?

— Нет, не отдам! Мне она самому понравилась. Трофей!

— Подари лучше мне, я буду читать! Это священная книга. Она не может быть сувениром. Пожалуйста!