Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность Страница 15

То, что сделал у нее на глазах фронтовой летчик Михаил Баранов, ей – недоступно.

И – непосильно.

…«Баранов в госпитале», — сказали ей.

«Навещу Баранова, — думала Лена. — Буду за ним ухаживать. Поить из ложечки, делать перевязки…»

Кроме как на старшего лейтенанта Баранова надеяться ей после Обливской было не на кого.

В то время как перешедшие Дон немецкие танки вытягивались по низине громыхавшей в сторону Волги колонной, работник оперативного отдела штаба 8-й воздушной армии майор Белков, не получив прямого провода с дивизией Раздаева, вышел на штаб полка Егошина. «Срочно сообщите полковнику Раздаеву, — печатала шедшая от майора Белкова лента, — что комдив Дарьюшкин приказал своим истребителям сопровождать штурмовиков при наличии облачности не ниже 1200 метров. Если облачность ниже, приказал своим Дарьюшкин, истребители вас прикрывать не будут. Значит, и вы без истребителей не имеете права…» — «Товарищ Белков! — вскочил Егошин, возмущенно глядя на сидевшего перед ним за аппаратом связиста, как будто боец-связист и был Белковым. — Комдив Раздаев находится у наземного соседа, на проводе майор Егошин, мы с вами встречались, говорю от собственного имени и ответственно заявляю: вы все ужасно путаете, товарищ Белков! Даете в руки истребителей лазейку. При такой вашей установке они взберутся на высоту полторы – две тысячи метров, а мы, штурмовая авиация, хочу напомнить, если вы забыли, действуем на высотах сто тире восемьсот метров! И здесь, на этих эшелонах, „мессера“ получают свободу. Безнаказанно издеваются над нами, а наши истребители со своих заоблачных высот ничего этого не видят. Из-за такого в кавычках „качественного“ прикрытия я уже потерял половину исправных. Зачем мне такое прикрытие?» Белков: «Товарищ Егошин, я вас не понимаю, очевидно, мы не сговоримся. Хозяйство Раздаева требует пополнения парка „горбатых“. Дайте обоснование, цифровой материал по безногим, что сделано для восстановления. Конкретно». Егошин: «Данными Раздаева не располагаю…» Белков, перебивая: «Дайте цифры по вашему хозяйству… сколько потеряно, сколько поднято, какие приняты меры. Дайте картину, или у вас иждивенческие настроения?»

Инженер, стоявший рядом, на пальцах – будто Белков мог уличить его в подсказке, — на пальцах показал Егошину: четыре! Четыре «ИЛа» восстановлено своими силами! За битой техникой послана эвакобригада!.. Егошин: «Полной выкладки нет, за последние дни восстановлено четыре единицы». Белков: «Материал нужен для доклада Москве сейчас. Скажите прямо, будете завтра бить шестеркой скопление и что для вас нужно?» Егошин: «Я с ночного старта, ясно? Работаю круглые сутки. Скопление бить будем. Прошу потребовать от комдива Дарьюшкина, чтобы он головой отвечал за потерю „ИЛ-вторых“ от немецких истребителей. Ведь вы своим согласием с его высотами снимаете с него ответственность и вносите разлад в наши действия. Вот о чем я говорю. Прошу доложить мою точку зрения командующему, генералу Хрюкину…»

Аппарат умолк, лента остановилась.

Инженер, убрав свои шпаргалки, расставил кружки, плеснул из фляги спирта. Молча чокнулись, молча взялись за арбуз и вареные яйца, оставшиеся от ужина.

— Сами рубим сук, на котором сидим! — говорил Егошин, выгрызая арбузную мякоть и швыряя корки в угол. — Молчал Дарьюшкин, молчал – и высидел. Вылез, видишь ли. Заговорил!.. Ведь на убой, просто на убой…

Все в Егошине восстало против варианта, якобы сулящего штурмовикам облегчение («ИЛы» тоже могут не ходить…»), а по сути – разрушительного. Явственная нота жалости, участливого отношения к летчикам вместо согласия майора вызывала его протест потому, что, смягчая горечь минуты, вариант Дарьюшкина не отвечал смыслу жестокого боя, его конечным результатам. Старший лейтенант Михаил Баранов разве о высоте облаков заботится, принимая под свою охрану «горбатых»? Он из обстановки исходит, из задач, решаемых «ИЛами», он лично его, тезку своего, Михаила, с которым вместе донскую пыль глотали и тот бочонок пива, потом умываясь, катили, — он его оберегает!.. Что ж такого, что Дарьюшкин – полковник. И на полковника есть власть…

В Испании Егошин с Хрюкиным не встречался, но генерал его знал и помнил скорее всего как «испанца». В июле, после расформирования РАГа, резервной авиагруппы, полк Егошина оказался бесхозным: из РАГа ушел, в армию не пришел. Егошин переслал Хрюкину записку с просьбой принять полк в свое объединение. Дня через три последовал приказ: зачислить полк майора Егошина в состав 8-й воздушной армии.

— И на полковника есть власть, — повторил майор, думая о Хрюкине.

Инженер сгреб со стола яичную скорлупу и семечки во влажное арбузное корытце.

— Восемь, — сказал он. — Готовность на завтра – восемь машин. Но учтите: резерва больше нет. Амба!

Прилечь, однако, им не удалось…

Полковника Раздаева на передний край вытолкнул не командарм Хрюкин, всеми силами добивавшийся, чтобы штаб армии, штабы его дивизий находились в тесном, непосредственном контакте со штабами наземных частей и соединений, поддерживаемых авиацией армии, — Федора Тарасовича вытолкнула на передний край война, боевой вылет на Тингуту. Ответственный и напряженный, этот вылет в последние минуты перед стартом крайне усложнился, и, когда полковник, благополучно вернувшийся, обдумывал полученный урок и все понукания Хрюкина, он решил в ближайшее время обязательно «выехать в войска», как он по этому поводу выражался.

Рекогносцировочная поездка получилась трудной.

На исходе ночи в расположении пехотной дивизии близ Россошки Федор Тарасович повстречал мчавший во весь опор полковой «ЗИС» майора Егошина, и со слов лейтенанта Кулева, невразумительных и быстрых, похожих на какое-то заклятье, Федор Тарасович узнал о танковом прорыве врага.

Когда полковнику Раздаеву удалось связаться со штабом 8-й воздушной армии, там уже знали об этом…

Тимофей Тимофеевич Хрюкин, тридцатидвухлетний командующий 8-й воздушной армией, был вызван в штаб фронта, как только стало известно о танковом прорыве в районе Вертячего.

В последнее время у Хрюкина наладился по-стариковски короткий сон; четырех часов в сутки Тимофею Тимофеевичу хватало, чтобы энергия и бодрость возвращались к нему безо всяких с его стороны усилий, — рези в глазах не чувствовал, виски не ломило, голова работала ясно. Встречая в штабе других старших военачальников, он мог бы увидеть, что генералы, годившиеся ему по возрасту в старшие братья, если не в отцы, страдали от фронтовых невзгод, от того же хронического недосыпания более тяжко, чем он. Но на эту сторону жизни Тимофей Тимофеевич внимания не обращал. Главным мерилом достоинств было трезвое понимание командиром действительного хода войны. Свобода мысли, смелость анализа, гибкость, нешаблонность действий. В сорок втором мы думаем и воюем не так, как думали и воевали в сорок первом. Методы, оправдавшие себя на дальних подступах к Волге, должны меняться, когда противник берет на прицел городские окраины. Массированный удар авиации способствовал успеху наших войск под Тингугой, теперь, на ближних рубежах обороны, считал Хрюкин, важна способность командира увертываться от врага, сберегая наличные силы, и этими же силами стойко ему противостоять. Увертываться и противостоять… Распознавать ошибки противника, извлекать уроки из собственных просчетов. Все это – без промедления, на счет «раз-два». Командиров, этим умением не обладавших, Хрюкин по ходу обсуждений бодал, — без малейшего почтения к должностям и званиям. Бодал безжалостно.

Поднятый на рассвете, он свои четыре часа прихватил, а быстрая, тряская езда по спящей, как деревня, городской окраине освежала его. Не видя Волги, он ее чувствовал: солнечный свет, падая на широкую воду, отражался и освещал собою террасами сбегавшие вниз крыши домов, пыльные улочки с деревянными мостками, зелень садочков. Левый берег, далекий и низкий, расстилался в этом освещении озерной гладью. «Как берег Днепра», — вспомнил Тимофей Тимофеевич гонку на рассвете по улицам осеннего Киева, знавшего нависшую над ним смертельную опасность.

К предстоящему разговору в штабе фронта Тимофей Тимофеевич чувствовал себя готовым. В штабе он не задержится. Оттуда – в Гумрак. После событий этой ночи аэродром Гумрак стал фронтовым…

От Днестра, где Хрюкин встретил войну, до Волги уделом авиационного генерала было противостоять немецкой броне и выступать без вины виноватым ответчиком за кинжальные удары противника, кромсавшего нашу оборону: фронтовая авиация всегда на виду, всем подсудна. Солдат, уткнувшийся в наспех отрытый окопчик неполного профиля, чувствует небо своей беззащитной спиной. Ротный или комбат, которым поднимать людей в атаку, требуя артогонька, как манны небесной ждут «горбатых», их прикладистого, с небольшой высоты, у залегших цепей на виду, удара: «Не робей, пехота, держись!» И общевойсковой начальник, радея обездоленной пехоте, стонет: «Не вижу авиации!.. Авиации не вижу!..» — да так жалобно, в таком душевном расстройстве, что не остается сомнений, в чем же первопричина всех несчастий фронта, — в ней, в авиации, которой нет, которой мало… А ведь как ее холили, как ее нежили до войны! Какими осыпали щедротами!