Иван Черных - Ночные бомбардировщики Страница 15

Четыре точки, как Золотарев и предположил, оказались «мессершмиттами». Серебряников дал команду приготовиться к отражению атаки. Но истребители, то ли не заметив одиночный бомбардировщик — он летел ниже, то ли имея более важное задание, прошли своим курсов Следом за ними показался строй бомбардировщиков Ю-88, более двадцати, а над ними еще две четверки «мессершмиттов» — истребители сопровождения. Пошли, видимо, на Сталино.

А внизу впереди, чуть правее, виднелось уже Запорожье, затянутое смрадным дымом, стелющимся вдоль левого берега Днепра; то там, то здесь вспыхивали разрывы, [62] город обстреливала вражеская артиллерия, а может, и бомбила авиация.

— Командир, десять градусов влево, — попросил Золотарев. — Пройдем южнее.

Когда бомбардировщик, сделав петлю, взял курс вдоль Днепра, в небе появились

разрывы: фашистские зенитки, расположившиеся на правом берегу, открыли огонь. Серебряников набрал еще триста метров, и белые облачка стали вспыхивать то ниже, то выше — зенитчики пристреливались.

Золотарев перенес взгляд на землю. Правый берег Днепра кишел людьми и техникой, по дорогам с запада на восток двигались колонны машин, танков, орудий. Все это скапливалось у Днепровских круч, готовилось к броску на левый берег, где почти никого и ничего не было видно: то ли наши войска замаскировались хорошо, то ли остались за Днепром. Похоже на последнее: артиллерия наша почти бездействовала...

Показался и Днепропетровск. Огонь и дым там бушевали повсюду.

— Командир, десять вправо... Так держать!

Серебряников молча вел бомбардировщик, как по нитке. Разрывы теперь вспыхивали все чаще и плотнее, все ближе и ближе. Кабина наполнилась сладковато-горьким специфическим запахом сгоревшего тротила, в горле першило, как от перца, из глаз лились слезы, мешая вести наблюдение, но Золотарев не отрывался от прицела.

— Слушай, штурман, а не перемудрили мы с тобой этим звуковым эффектом? — спросил Серебряников. — Мне кажется и наши лупят по нам.

— Это только цветочки, ягодки впереди, — оптимистично заверил Золотарев. — Жаль, что мы не можем ответить фрицам. Посмотри, сколько техники в парке скопилось. Черным черно. Хотя бы одну соточку сбросить.

— Подождешь, переправа важнее. Неплохо бы искупать их в Днепре.

Днепропетровск уплывал под крыло. Разрывы зениток поутихли. Но не надолго.

Впереди чуть заметной лентой обозначилась переправа.

— Снижаемся до тысячи двухсот, — скомандовал штурман.

Бомбардировщик клюнул носом, и переправа быстро стала расти, контрастнее выделяться на водной глади. Да, [63] за ночь ее восстановили, и теперь по ней, как муравьи перед ненастьем, мчались танки, машины с орудиями и прицепами, бензовозы.

— Может, сразу шарахнем бомбами? — предложил Серебряников. — Уж больно густо прут. И зенитки пока дремлют, похоже, вправду за своего приняли.

— Не станем переубеждать их, пройдем без бомбометания. Сфотографируем, пока они на солнце по разглядели нас.

Серебряников уловил иронию, ответил в том же духе:

— А что, тактика — вещь серьезная. Действительно, то ли из-за того, что немцы приняли Ил-4 за «юнкерс», то ли плохо видели его, огонь не открывали. Золотарев, придерживаясь правого берега, без особого труда отснял часть переправы — всю объектив фотоаппарата захватить не мог, требовался еще один заход. И когда бомбардировщик, развернувшись чуть ли не над Днепродзержинском, лег на обратный курс, его встретил шквал огня. Стреляли зенитные орудия, пулеметы, автоматы — стреляло все, что могло стрелять, — перед бомбардировщиком сплошной стеной повисли разрывы, сквозь которые, казалось, не пробиться. И обходить нельзя, ни подняться, ни снизиться: снимки должны быть одномасштабные, монтироваться... Но не лезть же в этот кромешный ад на верную гибель...

— Давай, Иван, сделаем круг и еще раз зайдем со стороны солнца.

— Нет уж, Сеня, обходить не будем, — возразил командир, — слишком большой крюк. И зенитки не «мессершмитты», палят в белый свет, как в копеечку.

Логично. Золотарев совсем забыл об истребителях. А они поопаснее, чем зенитки. Он окинул взглядом парашютные лямки, вытяжное кольцо и усмехнулся: от одной мысли об истребителях к прыжку стал готовиться. А ведь как он не любил парашютные прыжки. Мало сказать не любил, боялся их, как черт ладана. Правда, тому была своя причина. Вскоре после того, как Золотарев прибыл в полк, назначили парашютные прыжки. Молодой штурман готовился к зачетам по штурманской подготовке и не успел уложить парашют. Парашютоукладчик сунул ему чей-то, уложенный месяца три назад, а может и более. При прыжке вытяжное кольцо заело — окислилась вилка, — и Золотарев пролетел метров шестьсот, пока не дернул кольцо обеими руками. На земле его встретил разъяренный [64] начальник парашютно-десантной службы дивизии:

— Я вам покажу затяжку! Трое суток домашнего ареста...

Отбывать наказание, правда, не пришлось. Начальник парашютно-десантной службы дивизии, довольный результатами прыжков, вместо трех суток ареста назначил Золотарева нештатным начальником ПДС полка. И несмотря на то, что теперь ему приходилось совершать чуть ли не по сотне прыжков в год, полюбить их он так и не смог.

Бомбардировщик вошел в зону заградительного огня, и его стало бросать, как телегу на ухабах: слышно было, как скрипят и стонут стрингера и нервюры, как барабанят осколки по обшивке, разрывая и корежа дюраль. Штурман чувствовал каждый удар, сердце замерло в ожидании самого страшного, и трудно было заставить себя думать, действовать. Но он заставил — еще плотнее прижался к прицелу, стал следить сквозь окуляр за землею.

— Десять влево... Еще пять... Так держать! — Он снова включил фотоаппарат.

А вспышки разрывов бушевали все яростнее, от смрадной тротиловой гари перехватывало дыхание, и не было времени, возможности надеть кислородную маску. Золотарев откашливался, зажимал замшевой перчаткой рот, но это помогало мало.

Наконец лента переправы показалась в верхнем образе прицела и медленно, очень медленно поплыла вниз. Бомбардировщик продолжало бросать и трясти, и сечь осколками. Но каким-то чудом он все держался, упрямо пробивался сквозь огненный смерч. И наконец пробился!

— Есть, Ваня, снимки! Есть! — торжественно воскликнул Золотарев, когда бомбардировщик вырвался из зоны огня.

— Теперь бы домой! — вздохнул Серебряников. — А мы не можем — бомбы держат.

— Чепуха. Теперь зато можем маневрировать по высоте. Давай-ка боевым разворотом набирай сколько можешь и шандарахнем! Радист, передавай координаты цели...

Бомбардировщик взвыл от натуги и круто полез вверх по спирали, разворачиваясь на цель, над которой от разрывов образовалось целое облако.

Зенитчики поджидали его, но не предполагали, что тяжелый [65] самолет наберет так быстро около семисот метров, и разрывы повисли намного ниже. С высоты хорошо было видно всю систему огня зенитчиков: огненная воронка ползла за самолетом и медленно сужалась. Стоило попасть в ее центр и тогда...

— На боевом. Так держать! — Золотарев открыл бомболюки.

Зенитчики подкорректировали расчеты, и «воронка» поднялась выше, опоясала самолет.

— Вниз, Ваня, на двести!

— Понял.

Бомбардировщик будто нырнул под разрывы, штурмана подбросило с сиденья, и привязные ремни впились в плечи, полетная карта, карандаши, линейка закружились над столиком, как в невесомости. Крутой выход из пикирования уложил все на место; теперь Золотарева так прижало, что трудно было пошевелить рукой. И хотя перегрузка длилась считанные секунды, штурман забеспокоился, как бы не опоздать с бомбометанием, потому решил бросать не все бомбы, а только две, для пристрелки. И убедился, что поступил

правильно — бомбы упали с перелетом. А переправу надо уничтожить во что бы то ни стало, не пустить фашистов на левый берег.

— Давай, Ваня, еще заход, промазали, — с сожалением сказал штурман.

— Даю. Ты не торопись. Постарайся, как на последних учениях.

Да, на учениях перед самой войной они бомбили здорово. Три захода, и все бомбы в «яблочко». Правда, тогда зенитки не стреляли и никакого маневра на боевом курсе они не совершали...

Серебряников будто прочитал мысли штурмана.

— Может, не будем горки устраивать?

— Собьют. А нам надо снимки доставить.

Но когда вышли на боевой курс и по обшивке снова забарабанили осколки, Золотарев процедил сквозь стиснутые зубы:

— Так держать!

Переправа, казалось, еще медленнее ползет к перекрестию, а самолет швыряет еще сильнее. Справа, будто раскололась шаровая молния, грохнул разрыв, и правый мотор поперхнулся, закашлял; в кабине запахло горелым маслом. Наверное, загорелся... Но не было времени оторваться от прицела... Командир молчал. И стрелки... Все [66] ждут, когда штурман сбросит бомбы. Теперь уничтожение переправы — самое главное в жизни.