Алексей Котенев - Последний перевал Страница 15

Но потом все это вдруг куда-то, исчезло, и они оказались в роскошном дворце, расписанном райскими птицами. На столе появились дорогие вина, редкие закуска. Филипп Шилобреев наполнил бокалы шипучим вином, В это время в зал вошел Степан Жигуров. Иван даже удивился — как он постарел. Глаза помутнели, побелела голова. Опираясь на костыль, он подошел к столу и, глянув в упор на Ивана, спросил, насупив брови:

— Заявился, бегляк? Значит, тянет родная деревня. Ну, дай взглянуть на тебя, прощелыгу.

— Взгляни, взгляни, Степан Игнатьевич, — сказал Иван. — Мне тоже приятно взглянуть на вас. Давненько не виделись.

Жигуров подошел поближе и, не подавая руки, впился глазами в Иванову грудь, где поблескивал орден Красного Знамени — точно такой же, какой сиял на его груди. Жигуров даже оторопел от такой неожиданности. У Ваньки-бегляка боевой орден! Что за видение? Не обмишулился ли он сослепу? Но нет — орден настоящий. Чего только не приключается на белом свете! Жигуров подал Ивану руку, поздравил его с прибытием и как бы между прочим спросил:

— Надолго ли пожаловал в наши края?

— Навсегда, — ответил Иван.

— Да ну? — снова удивился Степан Игнатьевич. — Не ожидал, признаться, и не предполагал. Думал, куда-нибудь в чужие края махнешь.

Стоявшая рядом Любка вся зарделась, засветилась от радости как маков цвет. Иван тоже чуть заметно улыбнулся и, препровождая почетного гостя в передний угол, распорядился:

— Дорогу красному партизану! Почет ему и уважение!

Все стали рассаживаться вокруг стола. Иван и Люба сели рядом, как жених с невестой. Ахмет и Терехин зажали с обоих флангов Феню и наперебой ухаживали за ней. Ахмет подкладывал ей в тарелку лучшие закуски, рассыпался в комплиментах.

— Кушайте на здоровье, Фенечка, — приговаривал он. — Да запомните на всю жизнь: разведчики никогда не уступали пограничникам в геройстве.

А Саня только поддакивал, притопывал отставленной ногой и, поигрывая зелеными глазами, приговаривал:

— Точно, точно. Это не играет значения. Приглашаю вас в картину.

Шилобреев попал в плотное окружение Фениных подруг — сидел, как в цветнике, самодовольно ухмылялся, покручивал усы и никак не мог решить, за кем же ему приухлестнуть — все они одна другой краше.

Иван поднял бокал и произнес тост за долгожданную победу, за героев не только фронта, но и тыла, которые своим трудом сделали для победы не меньше фронтовиков, и за то, чтобы поднять хозяйство и поставить на ноги колхоз «Рассвет».

— Что верно — то верно, — подтвердил Жигуров.

— Вот мы и приехали в Ольховку, чтобы вместе с вами строить новые дома да засевать поля, — сказал Иван, взглянув на Степана Жигурова. — Да, да, я не оговорился, когда сказал «мы». Помнится, до войны вы, Степан Игнатьевич, прозвали меня бегляком за то, что я убежал из Ольховки в Волчью Бурлу. Теперь я хочу искупить свою вину и не только сам вернулся в родную деревню, но вдобавок привел вот этих четырех молодцов, которые порешили между собой поселиться в Ольховке на вечное жительство. Прошу любить их и жаловать!

Все сидящие за столом громко захлопали в ладоши. Хлопки раздались и за окном, где собрались деревенские девчонки и ребятишки, с любопытством разглядывая увешанных наградами солдат. Но громче всех хлопал Жигуров.

— Ну, бегляк! — приговаривал он. — Искупил-таки свой грех! Ну, орел! Кто бы мог подумать!

Иван вытер выступивший пот, взглянул исподлобья на Любу. А та цвела, как полевой цветок марьины коренья: чуяла — дело идет на лад. Примирение состоялось.

— Горько! — закричал во все горло Терехин.

Жигуров потеплевшими глазами взглянул на Ивана, взял подрагивающей рукой рюмку, тяжело поднялся с места. Иван почувствовал, что он хочет сказать что-то доброе, примирительное. Но в это время вдруг распахнулась дверь и на пороге появился бородатый мужик в поношенном дорожном дождевике. Ивану показалось, что это пришел Архип Богачев. Он вскочил с места, потянул нежданного гостя за стол. Филипп Шилобреев полез целовать пограничника. А Степан Жигуров как грохнет кулаком по столу да как гаркнет во всю силу:

— Ты зачем сюда пришел, непутевый Епишка?!

Посмотрел Иван на пришельца и увидел, как тот на его глазах превратился из солдата Богачева в его родителя. Отец выставил перед лицом жилистую ладонь, точно защищаясь от удара, сказал Жигурову спокойным голосом:

— Погоди, Степан, не гони меня из моего дома. Не ты, а я ставил его вот этими руками.

— Ты мне руки свои не показывай! — вскипел Жигуров. — Я знаю им цену. И знаю твою натуру. Перебился, видно, где-то в трудную годину, а теперь к общему столу потянулся? Не выйдет, шкура! Вон отсюда! И чтобы духу твоего не было в нашей деревне!

Иван хотел успокоить Жигурова, но тот и слушать его не хотел.

— Не буду я сидеть за одним столом с бегляком и предателем! — крикнул он, пытаясь выбраться из-за стола.

Шилобреев и Сулико преградили Жигурову путь, стали уговаривать его не покидать компанию.

— Ты есть подрыватель колхозного строя! — кричал Жигуров. — Ты контра и враг советской власти!

— Не надо горячиться, Степан Игнатьевич. Пускай люди рассудят, кто из нас лучше — ты или я?

Отец снял запыленный дождевик, шагнул к столу.

Глянул Иван на отца, а у него на пиджаке Золотая Звезда Героя Советского Союза! Она так ярко сверкнула перед глазами, что Жигуров даже заморгал от ее блеска и застыл на полуслове. Дисциплинированный Ахмет вскочил на ноги и гвоздем застыл перед Героем.

Иван усадил отца рядом с собой, стал угощать его да расспрашивать, где он был столько лет, отчего не писал писем и почему сбежал из деревни.

— Из деревни я, сынок, не сбегал, — ответил отец. — Я был вызван в Москву и послан на выполнение особого задания. Куда послан? Военная тайна. Зачем? Тем более. Почему не писал? Не расспрашивайте. Вы же люди военные. Много повидал я стран, плавал по всем морям и океанам. Нападал на морских пиратов, вызволял из неволи негров. Да разве все расскажешь?

— А в войну, значит, на фронте? — спросил Иван, глянув на Золотую Звезду отца.

— На фронте повоевать не довелось. Партизанил в белорусских лесах. Может, слыхал про партизанский отряд Бати? Так вот перед тобой сам Батя и есть.

— Вы Батя? — выпучил глаза Шилобреев.

— Пришлось побывать.

Иван торжествующе обвел глазами все застолье. Это была, пожалуй, самая счастливая минута в его жизни. Ведь он, сколько помнит себя, не переставал твердить всему белому свету, как хорош его отец. И вот слова его оправдались — на радость всей семье. Да что семье? Всей Ольховке, всему Советскому Союзу! Довольный Иван собрался мирить отца с его бывшим командиром, да опоздал. Они уже помирились без его помощи. Жали друг другу руки, обнимались, говорили приятные слова.

— Ты скажи мне конкретно, Епифан, друг ты мне или сват? — допытывался подвыпивший Жигуров.

— Да что ты меня спрашиваешь, если Любку мы просватали за моего Ваньку в день ее рождения, когда на атамана ходили…

— То-то и оно… Я еще тогда знал: яблоко от яблони далеко не упадет!

Обед превратился в свадьбу. Все бросились поздравлять новобрачных. Терехин снова заорал: «Горько!» Иван взял Любу за руку, хотел поцеловать, но тут вдруг все померкло, куда-то провалилось. Исчезла Люба, исчезло застолье. В кромешной тьме раздался жуткий хохот отца:

— А ты и поверил мне, чучело гороховое! — И снова грянул громкий, с надрывом, отцовский хохот.

— Ты что? — растерянно спросил Иван, пятясь от неожиданности.

Потом в окно шибанул яркий свет, Иван увидел хохочущего отца. Золотой Звезды на груди уже не было. Вместо нее торчала кукишем еловая шишка. Отец показывал на него пальцем и кричал во все горло:

— Поглядите на этого чудака! А еще в разведку ходил!

Раздался новый взрыв смеха. Хохотал Жигуров, заливались ребятишки. И только разведчики с недоумением смотрели на хохочущих, совершенно не понимая, что все это значит.

— Ты куда нас привез? — с обидой спросил Шилобреев.

Отец вскочил на стол и пустился вприсядку, приговаривая мальчишескую шутку:

Обманул дурака на четыре кулака…

Люба с плачем выбежала из дома.

Не выдержав такого позора, Иван бросился на отца, стащил его со стола и, схватив за грудки, прижал к стенке.

— Издеваться над сыном? Кто тебе позволил надругаться над разведкой гвардейской танковой бригады?! — хрипел он, задыхаясь от злости.

VIII

— Да проснись же ты в конце концов! Чибисов вызывает. Чего скрипишь зубами, ровно «языка» поймал? Война кончилась, а он все воюет.

Так приговаривал Шилобреев, тряся за плечи спящего Ермакова, с головой закутавшегося в плащ-накидку. Наконец ему удалось растолкать взводного. Иван часто заморгал глазами, облизнул сухие губы, недовольно спросил: