Константин Лапин - Сердце сержанта Страница 15

Запыхавшийся милиционер прыгнул в воду прямо в сапогах. Он вытащил на берег обессилевшую, теряющую сознание девушку. Здесь ее подхватили прибежавшие люди и бегом понесли к шоссе, где ехали машины.

Обеими руками отталкивалась Таня от белой ледяной громады, надвинувшейся на нее, но стена была недвижима. Стискивая зубы, девушка стонала от сознания своего бессилия.

— Успокойся, я здесь, я с тобой, доченька! — шептал над ухом знакомый голос, родные руки отводили скрюченные Танины пальцы от стены. — Все будет хорошо, Танюша...

«Мама!» — скорее догадалась, чем узнала девушка.

Она хотела приподняться и не смогла. Голова горела, тело не слушалось.

Вера Евстигнеевна беззвучно плакала, поправляя одеяло на горячем плече дочери. У Тани было двухстороннее воспаление легких. На спине от ушиба образовался кровоподтек, который все больше тревожил лечащего врача.

— Будем уповать на молодой организм, — говорил он, успокаивая себя..

На третий день больная почувствовала себя лучше; голова не болела, только во всем теле была слабость. Она обрадовалась, увидя у изголовья мать.

— Я знала, что ты здесь, мамочка, — прошептала она; собственный голос показался ей незнакомым. — Письма есть?

Вера Евстигнеевна знала, от кого ждет писем дочь.

— Одно пришло. Хочешь, я прочту его тебе?

— Положи на тумбочку, мама... Я потом... сама.

Устав от разговора, больная закрыла глаза. Вера Евстигнеевна на цыпочках вышла из палаты.

Таня попробовала привстать — и не смогла. На лбу выступил обильный пот. Она постучала ложечкой по стакану.

— Ну, очнулась, девка? — притворно сердито сказала пожилая медсестра, входя в палату. — Чего тебе?

— Доктора...

— Он попозже пойдет с обходом. А что у тебя?

— У меня... ноги не слушаются... — голос девушки дрожал.

— А ты сразу в пляс идти хочешь?! Эх, Павлова, Павлова! Когда тебя сюда принесли, я, грешным делом, подумала: «Не жилица ты!». Пенициллин и уход диво-дивное сотворили. Может, скоро и плясать пойдешь, а пока твое дело — лежать и не пищать.

Доктор объяснил больной: у нее сейчас временный паралич ног. Нет никаких оснований думать, что это невеселое состояние протянется долго. Если она будет умницей, то месяца через полтора — два ее выпишут из больницы.

— Полтора месяца! — ужаснулась Таня. — У меня в мае районный смотр художественной самодеятельности.

— К смотру, надо думать, поправитесь... Кстати, ваши товарищи из Дома культуры успели мне надоесть. С завтрашнего дня перевожу вас в общую палату. Если дадите слово не шевелиться, не расстраиваться и ни в коем случае не вставать, я, так и быть, разрешу посещения.

К больной началось настоящее паломничество. Таня знала, что ее любят друзья, но так приятно было воочию видеть их живое участие к ней, слушать рассказы о событиях в Доме культуры и в районе. Навестил ее и секретарь райкома комсомола, с которым до сих пор Таня встречалась лишь на собраниях. Он сказал, что райисполком ходатайствует о награждении Тани медалью «За спасение утопающих». А как плакала, целуя ее руки, молодая мать спасенного малыша! Подумать только, у мальчика даже насморка не было после опасного купания.

Лишь один человек, самый нужный, перестал интересоваться ею, хотя Таня написала ему, едва только смогла держать в руках карандаш. И каждый раз, когда в дверях палаты возникала фигура матери, во взгляде больной был безмолвный вопрос. Матери приходилось отмалчиваться или придумывать самые невероятные объяснения задержки с ответом.

— Уж не заболел ли Боря? — высказывала свои сомнения девушка. — Вчера я плохо видела его во сне.

Она потеряла аппетит, глаза ее запали, посещения друзей стали утомлять. Когда уходили подруги — веселые, пышущие здоровьем, жизнерадостные, — прикованной к постели Тане впору было криком кричать.

Боль была порою такой острой, что девушка теряла сознание. Однако все она переносила мужественно — без слов, без стона. Но стоило ей вспомнить о Борисе, как слезы подступали к глазам. Неужели разлюбил? Нет, она не могла об этом думать... Значит, с ним случилось что-то страшное. Но что?..

Доктор внимательно присматривался к Тане. Однажды он пригласил к себе в кабинет Веру Евстигнеевну.

— Состояние душевной депрессии у нашей больной усиливается, это мне очень не нравится. Что ее гнетет?

Учительница откровенно сказала, что она и раньше не очень-то верила в серьезность чувств молодого человека. А сейчас и того меньше...

— В любом случае, Вера Евстигнеевна, нужно написать ему, спросить обо всем напрямик. Если вам почему-либо неудобно сделать это, напишу я, дайте только адрес. В конце концов, я как лечащий врач не менее вас заинтересован в самочувствии своей пациентки.

Доктор написал в воинскую часть, и скоро на его имя пришло авиаписьмо. Техник-лейтенант Ф. Зайцев сообщал в нем, что Борис Клычков выполняет задание командования и находится в таких местах, откуда писать пока не может. Он жив и здоров. Воины летной части, узнав о подвиге Татьяны Павловой из «Боевого листка» (автор письма поместил о ней заметку с портретом, ведь она совершила настоящий подвиг — рискуя своей жизнью, спасла ребенка!), приветствуют ее и желают скорейшего и полного выздоровления. Если нужны какие-нибудь медикаменты, пусть доктор черкнет словечко: летчики из-под земли достанут все.

«Выше голову, Таня! — говорилось в короткой записке на имя больной. — Вспомните свое любимое выражение «счастье битвы», боритесь с болезнью, не поддавайтесь ей! Ешьте больше, слушайтесь врача, а наша товарищеская поддержка — всегда с вами».

Доктор оказался прав: дружеское, душевное письмо повлияло на больную самым благотворным образом. Впервые за последние дни щеки ее порозовели, лицо ожило, особенно глаза — в них даже былые смешинки пробегали.

Ее помнили, о ней думали! Правда, писал не сам Боря, но ведь этот Ф. Зайцев — его ближайший друг. Только почему, уезжая, Борис не известил ее? Не хотел, наверное, огорчать. Или это военная тайна... Где-то он теперь, когда вернется? Об этом мало говорится в письме, но по самому его тону видно: у Бори все в порядке!

За первым письмом пришло второе, третье. Будто и пустяк письмо. Листок исписанной бумажки. Но если этот листок прилетел из воинской части, где служит жених, если жених оказался таким заботливым... Сам не мог написать — не забыл попросить товарища. И товарищ какой хороший... Его письма стоили иных драгоценных лекарств.

Федор Зайцев не уставал расспрашивать Таню об ее самочувствии, передавал утешительные прогнозы военврача, у которого он консультировался о ходе ее болезни. Он всячески старался развеселить ее, словно она была малым ребенком.

Вот Федор написал, что перед его домом в скворечнике на березе живет веселое семейство. Скворчиха-мать и скворец-отец с утра до ночи летают по садам. Едва родители впархивают в свой домик с жуком или гусеницей в клюве, как из скворечника несется такой дружный писк, словно враз тронулись в путь-дорогу крохотные неподмазанные тележки. С каждым днем этот писк становится все громче, ожесточенней, будто колесики на тележках совсем разболтались, — скворчата подрастают.

Таню встревожило, что один не в меру бойкий птенец вывалился из скворечника. Скворушка ковылял между кустами, не умея еще летать, и Федор, чтобы спасти птенца от соседской кошки, принес его домой. Таня спрашивала в своих письмах: ест ли скворушка из рук и заметили ли пропажу родители? Она успокоилась, узнав, что подросший скворец, вспрыгнув на подоконник, бросился вниз головой и на этот раз не упал, а взлетел, радостно чиликая. «Вот и вам скоро уже летать!» — писал Федор.

Все чаще задумывалась девушка над письмами Зайцева, старалась представить себе его лицо, фигуру, характер... И тут же спохватывалась: а Борис?.. Но разве не сам Боря поручил своему лучшему другу вести переписку с ней?! И не о любви ведь пишет Федор. Просто он хороший человек. Вот и о скворцах заботится...

Но когда она доставала из тумбочки у кровати письмо Бориса, первое попавшееся, не выбирая, та, пробежав глазами страницу, откладывала в сторону. Борис писал о том, какая она красивая (посмотрел бы он на нее сейчас!), мечтал, как весело им будет жить вместе, а то он даже на танцы перестал ходить (о танцах ли ей думать?), грозил зацеловать ее, задушить в своих объятиях и так далее. До чего же не соответствовали тон и содержание его писем тому, что происходило с ней...

А Федор писал ей, как добрый друг, как старший заботливый брат. То он рассказывал случаи из жизни, когда люди с более тяжелой болезнью, чем у нее, поднимались с постели и скоро начинали играть в футбол, то писал о своей работе и мелких происшествиях в части, которые могли ее заинтересовать, то делился содержанием только что прочитанной хорошей книги и, раздобыв эту книгу, слал вслед письму бандеролью. Однажды она чуть не расплакалась, получив от него посылку с орехами, сластями и целлофановым пакетиком, в котором с удивлением обнаружила две пары чулок. Чулки не полагается принимать от незнакомого молодого человека, она и не возьмет их, но разве подарок не означал другое — веру в то, что она будет ходить.