Войо Терич - Семь бойцов Страница 15

— Жизнь давно испорчена, — вздохнул старик.

— А если так, зачем мы еще больше портим ее?

— Слушай, — не выдержал Минер, — ты что, испугался?

В голосе его звучала сталь. Он сверлил Йована взглядом. «Да, это — комиссар из комиссаров! — опять отметил я про себя. — Он глубоко предан нашему делу!»

— Не так, как ты! — бросил Йован.

— Тогда бы тебе следовало рассуждать иначе.

— Как прикажешь?

— Говори как мужчина.

Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!

Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной…

Значит, ты влюблен? А если она — нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?

А что если она возненавидит тебя?

XVII

Теперь, когда мы вышли из окружения, я все чаще стал думать о возвращении в строй. Где действуют сейчас наши? Где их искать? На северо-западе или на западе? Я — профессиональный военный, умею командовать взводом и ротой. И пока идет война, не могу жить без службы! Я должен вернуться в строй и сражаться за наше дело. Это мой долг, долг перед погибшими товарищами. Они всегда верили мне и по одному моему слову поднимались в атаку.

Вспоминая о своей роте, мне хотелось верить, будто не было этого боя на Сутьеске. Невозможно уничтожить этих людей!

Пахла согретая солнцем трава. День стоял теплый, но к вечеру в горах свежо. Жаль расставаться с Минером и Аделой, но, когда придет время, я сделаю это.

И все же от этой мысли мне стало невыносимо одиноко, как тогда, у реки, после боя. Эх, оказаться бы сейчас в Белграде, посидеть бы в «Касино», а потом побродить по Ботаническому саду. Или, крепко обняв девушку, очутиться бы в теплой комнате. За окном моросит мелкий дождь и качаются старые деревья. А рядом — она. Я отметил бы, что ей к лицу темное летнее платье и что ей идет мокрая прядь волос. Я пил бы вино за ее здоровье, так как никогда не любил, чтобы кто-то пил за мое. Видел бы ее волосы, разметавшиеся по подушке. А потом бы утро заглянуло к нам в распахнутое окно, и все было бы так хорошо и чудесно…

«Не распускайся!» — приказал я себе. Вокруг были пустые горы. В вершинах столетних деревьев выл ветер, нагоняя еще большую тоску. Я уже привык к лесу, мог уловить в нем каждый шорох, умел различать, как трещит ветка под ногой человека, определял прыжки зайца, топоток ежа, короткий шаг барсука, понимал по полету, когда птицу вспугнул человек и когда она летит за пищей. Я привык к этой жизни и постепенно стал воспринимать ее как свою.

Но так ведь можно и одичать…

Чувство одиночества в течение дня не покидало меня. Мысленно я уже видел себя в какой-нибудь воинской части. Наверное, вот так же скучает по своему ремеслу ветеран-вояка, когда кончается война.

Два года я был солдатом, знаю винтовку как свои пять пальцев и владею ею, как герои Дюма — шпагой. А сейчас я просто-напросто безработный ремесленник, берущий подряд на любую работу.

Я не растерял своей веры. Моя вера выдержала испытание. И сейчас мне ясно, как день, за что мы боролись…

Ночью, отделившись от своей группы, я отправился к домику на опушке леса. Здесь жил человек, которого я знал два года назад. Когда-то он был членом комитета.

Кругом царила непроглядная тьма. Услышав мои шаги, залаяли собаки. Я постучал в дверь.

Стучать в этих краях приходилось долго. Жители притворялись спящими, хотя бодрствовали больше, чем пришелец. Наконец, мне удалось их «разбудить».

— Кто там? — спросил женский голос.

— Наши, — отвечал я.

Так говорят представители всех армий. Слово «наши» не вызывает страха. И в то же время попробуй угадай, какие такие «наши»?

В конце концов мне открыли. Я увидел женщину лет сорока в холщовой одежде и пятнадцатилетнюю девочку. В углу комнаты лежал паренек лет двенадцати. Хозяина дома не оказалось.

У меня, вероятно, был такой жалкий, измученный вид, что первоначальный испуг на их лицах быстро уступил место спокойному любопытству.

— Ты партизан? — спросил мальчик.

Женщина прикрикнула на него, но только так, из вежливости. Ей и самой не терпелось узнать, кто я такой.

— Да, — ответил я.

Женщина взглянула на меня более приветливо. В это время в дверях показался глава семьи. Высокий, худой мужик с усами.

— Добрый вечер, — произнес он, пристально изучая мою персону. На миг что-то дрогнуло в его лице, но он, видимо, поспешил отмахнуться от этого видения. Но как бы худ и изможден ни был человек, его невозможно не узнать, даже если это и не очень приятная встреча.

Я протянул ему руку. Деваться было некуда, и он спросил:

— Это ты, Грабовац?

— Да.

Я видел по его лицу, что он и боится, и жалеет меня. Жалость мне его не нужна — я солдат. А смятение его можно понять как трусость.

— Еле узнал тебя, — произнес крестьянин. — Здорово ты умучился.

Он говорил это, а глаза его так и бегали по моему лицу, будто рассматривали давно забытую и уже ненужную вещь.

— Все ли уничтожены? — Он прослышал о бое у реки.

— Нет, — ответил я, решив быть искренним. — Разбита моя дивизия. Остальные вышли.

Он, конечно, не поверил, хотя из учтивости кивнул головой: мол, иного ответа от солдата он и не ожидал.

— Очень ты переменился, — сокрушенно произнес он, и в его голосе я снова уловил жалостливые нотки.

— Как в этом краю? — спросил я.

— Трудно. Прошла огромная армия. Забрали все, что не удалось спрятать.

— Кто-нибудь пострадал?

— Нескольких человек отправили в лагерь. Я скрылся на это время.

— А сейчас?

— Никого нет. Внизу, в Жупе, стоит их дивизия. В соседнем селе — вспомогательные части. А поскольку они мусульмане[7], сюда пока не ходят. Но люди напуганы.

— Ладно, — сказал я. — Не так страшно.

— Ты один?

Я помолчал, но, решив, что терять нечего, ответил, что нет, не один и что иду на поиски части.

Все это время дети не сводили с меня широко раскрытых глаз. Мой вид вызывал у них не жалость и не страх. В их взглядах я читал восхищение. «Вот почему, — подумалось мне, — мы рассчитываем на молодежь. Пусть у нее мало жизненного опыта, но она острее чувствует все новое, все то, что делает нас прекрасными. Пусть старые, искушенные в жизни люди считают нас безумцами. Дети наши безошибочным инстинктом воспримут все хорошее от нас».

И словно опасаясь за своих ребят, мать резко крикнула им:

— Спите!

— Ты не боишься ночевать здесь, Грабовац? — спросил хозяин.

— Я давно не сплю в доме.

На его лице промелькнула радость. «Хорош он, если радуется, этому!»

— Принеси поесть, жена.

— О! — выдохнул я.

Теперь я прощал ему и его страх, и его жалость. И мне уже было не до того, как глядят на меня дети. Передо мной лежал большой каравай ячменного хлеба, отливавший золотом. В нем, наверное, было добрых три килограмма. Но чтобы выглядеть более или менее пристойным в своем великом голоде, я спросил:

— Как у вас с едой?

— Есть, — отвечал хозяин, — картошка и зерно. Ты ешь, не гляди на нас.

Чем больше я ел, тем ощущал больший голод. И только сознание, что все это я смогу отнести товарищам, в лес, остановило меня. Хозяева сунули хлеб и сыр в старую вязаную сумку, которая предназначалась мне.

Прощаясь с ними, я еще раз поймал на себе детские восхищенные взгляды. Для них я был герой из сказки…

XVIII

Когда же мы узнали о выходе из кольца? Наверное, в то утро, когда мимо в спешке прошли последние немецкие части. Мы находимся теперь вне огромного войска, насчитывавшего пятьдесят тысяч солдат. Они скрылись по направлению к Италии.

И вот мы в деревне!

На кустах поблескивают капли недавнего дождя. В дорожной грязи — многочисленные следы солдатских ботинок. Ямки от гвоздей на подковах ослов. Конский помет посреди проезжей части. Брошенное в спешке детское пальтецо. Ничего больше! Вот какая-то обгорелая стена, вместо окон зияют черные дыры. Мы заглянули внутрь. Рядом со мной были Адела и Минер. Волосы встали дыбом от того, что мы увидели.

Внутри валялись обгорелые трупы мужчины и женщины. В затылке мужчины — штыковая рана. У женщины была глубокая рана на груди. У дома лежала мать с ребенком лет пяти. У обоих перерезано горло. Возле забора скорчился, будто во сне, расстрелянный мужчина. Посредине села — еще два обгорелых дома, на дороге — воронка от снаряда. В другом конце села рядом с нивой лежала мертвая крестьянка, девушка одних лет с Аделой. Одежда ее разорвана, вся в крови.