Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей Страница 16

— Тогда действуй.

Подюков подходит ко мне.

— Давай попробуем, — говорит он.

Мне завидно, что он сделал открытие и ему поручил это дело командир.

— Попробуй сам, — холодно отзываюсь я.

Дядя Никита глотает табачный дым и с укором смотрит на меня. Я его понимаю.

— Ладно, давай!

Сережка пробует улыбнуться, но сухие губы лишь вздрагивают да щурятся глаза. Он роется в ящике и достает противотанковую гранату. Мы вставляем запал и уходим в угол.

Семушкину больно — это я вижу по его лицу, но он глазами, одними только глазами может сказать многое. Вот и сейчас сказал нам: «Эх, робята, подмочь бы, да сами видите, какое дело вышло».

До пролома довольно высоко, не дотянуться.

— Лезь на меня, — говорю я Сережке.

Он на мгновение задумывается.

— Подержи, — сует мне гранату.

Я нагибаюсь, он взбирается мне на плечи.

— Товарищ лейтенант, — говорю я, — вы бы отошли.

— Пожалуй, — соглашается лейтенант.

Дядя Никита сам выползает в дверь.

— Давай! — протягивает руку Сережка.

Я подаю гранату.

— Смотри, осторожнее.

— Знаю.

Я руками упираюсь в стену, чтобы не качаться. Что делает Подюков, мне не видно. Он долго копается, пыхтит и что-то шепчет.

— Чеку заело, — наконец сообщает он тихо.

Вот черт возьми! Разожмет ненароком пальцы — и взлетим мы вместе с этими ящиками.

— Ну? — спрашиваю с нетерпением.

— Ну, ну! — передразнивает он.

— Я те нукну, когда слезешь, — ворчу я.

Но вот раздается оглушительный взрыв по ту сторону кирпичной стены; Сережка летит с моих плеч на пол; меня встряхивает, словно я сел на пружину. Крики и стоны слышатся недолго. Я помогаю своему другу подняться. Он скалит зубы, силясь улыбнуться.

Вечером провожаем раненых. С Федосовым уходит Журавский, хотя он не ранен и не контужен. Это нас возмущает, но никто не говорит ни слова. Командование принимает Бондаренко. Перед уходом Федосов обходит нас и каждому пожимает руки.

— Держитесь, хлопцы, держитесь. Главное — надо дать понять фашистам, что даже отдельный кирпич, если он русский, способен сопротивляться. Мне как-то говорил комиссар, — продолжает он, — что Гитлер не сможет объявить миру о падении города, ежели в руках русских будет находиться хотя бы одна комната. Пусть знают, что близок локоть, да не укусишь.

Федосов стискивает зубы и хватается за раненую ногу. Потом он говорит о чем-то с младшим лейтенантом. Тот слушает внимательно, кивая головой.

— Понятно… сделаем все… патронов бы…

Бондаренко как командир менее горяч и решителен, чем Федосов; зато в нем есть какая-то железная выдержка и настоящее хохлацкое упрямство — черточки очень ценные, особенно в нашем положении.

Нам жаль расставаться с Семушкиным, но ничего не поделаешь. Мы тремся возле него, как котята.

— Ну, робята, — говорит он, не глядя на нас, — вот и расстаемся. Один мой наказ: вы головы горячие, зазря на рожон не лезьте. Ты, Митрий, береги Серегу! — Он помолчал. — Вот ведь какая оказия вышла, — продолжает он, — не думал я с вами расставаться… Ну да ведь свидимся еще. Давайте я вас… — Тут он делает неловкое движение руками и обнимает нас обоих вместе.

Потом они осторожно выходят. Впереди Федосов, за ним Журавский, позади наш добрый дядя Никита. Он идет так, точно заглотил штык.

Немцы освещают ракетами подходы к дому. Раненые выжидают момент, когда гаснет ракета, и ныряют в холодную жуткую ночь. Затаив дыхание, мы прислушиваемся к каждому шороху. Но, кроме хлестких порывов ветра да гудения ночных бомбардировщиков где-то в небе, ничего не слышно.

— Прошли, — говорит младший лейтенант.

«Прошли», — думаем мы все.

Я и Сережка еще с четверть часа стоим у дверей, вглядываясь в темноту, изредка прорезаемую разноцветными трассами пуль.

Итак, нас осталось менее двух десятков. Со вчерашнего дня мы ничего не ели. Может быть, сегодня принесут харчи?

Через час к нам действительно приходит комиссар со своим связным и, к общему удивлению, сам батальонный повар дядя Костя. Как им удалось проскочить — неизвестно.

Сережка толкает меня в бок:

— Жратва сама приехала.

Комиссар здоровается и приказывает раздать пищу. Мы окружаем повара тесным кольцом, подставляем котелки.

Весь наш оставшийся гарнизон как-то сам разделился попарно. Один из пары получает пищу, другой стоит на посту. Комиссар о чем-то говорит с младшим лейтенантом в дальнем углу. Хотя у нас темно, все же я вижу, как Бондаренко кивает головой. На его лице играют отсветы еще тлеющего в коридоре пожара, они просачиваются через баррикаду. Мы уже привыкли к дыму и нам кажется, что он даже чуточку греет. Костя чихает и утирает слезы. В придачу к жидкой болтушке из муки мы получаем по сухарю. Теперь во всех углах вестибюля стоит хруст и чавканье.

После раздачи «обедо-ужина» Костя подходит к нам.

— Эх, ребятки, — вздыхает он. Потом достает из кармана два сухаря и сует нам.

— Проскочили наши? — спрашиваю я.

— Проскочили, — говорит повар.

— Как там на берегу?

— Туговато. Фрицы втемяшились было между нами и «Октябрем». Прогнали, но проскочить трудно, стерегут!

Один сухарь мы откладываем на завтра, остальное съедаем тут же.

— В термосе ничего не осталось? — спрашиваю я Костю.

— Нет, милые, все до капли.

Костя с сочувствием смотрит то на меня, то на Сережку и чихает. Комиссар обходит всех. За ним идут его связной и Бондаренко.

— Ну, орлы, — подходя к нам, говорит он, — держимся?

— Держимся, товарищ комиссар.

— И то вижу. — Он помолчал. — Ну вот что, хлопцы: унывать рановато. — Тут он улыбнулся. — Не сегодня-завтра все обернется в нашу пользу. Это не слова, не утешение, а истина, которая наверняка уже в действии. Нам остается одно — держаться всеми силами, любой ценой. Пусть даже одну комнату и ту надо защищать. Пусть видят фрицы, что мы не сгибаемся под тяжестью невзгод. Вы, наверное, думаете: вот, мол, пришел комиссар, поболтает, поболтает и уйдет.

— Мы этого не думаем, товарищ комиссар, — спокойно говорит Сережка.

— Ну и добре. Комиссару тоже нелегко, товарищи.

— Мы это видим, — вставляю я. — Здорово вы их от берега шуганули.

Комиссар улыбается.

— Каждому свое: вам этот дом защищать, нам берег, а дело наше единое. Ежели наша партия сказала, что быть на нашей улице празднику, — значит, так оно и будет. Вино вы пьете? — неожиданно спрашивает он.

— Как придется.

— Когда подают.

— Вот-вот. Значит, мы с вами в каком-нибудь кафешантане на какой-нибудь берлинской Фридрихштрассе выпьем еще за нашу победу. Согласны?

— Согласны, товарищ комиссар! — выпалили мы оба.

— Вы, кажется, оба комсомольцы?

Мы кивнули.

— Вот, друзья, какое дело. На вас вся надежда, с вас и спрос. Будьте достойны этого звания.

— Есть, товарищ комиссар!

— Ну, добре. Поговорите с товарищами, объясните им обстановку и… духом не падайте — это основное!

Когда они ушли, Сережка спросил:

— Почему это все связные такие трусы?

— Откуда ты взял?

— Видел бы, как комиссаров связной головой ворочал во все стороны, словно все винтовки немецкой армии метятся в его лоб. Ни дать ни взять — второй Журавский.

— А, черт с ними!

После разговора с комиссаром и Костей все мы становимся веселее. Одни похрустывают сухарями, другие, прикрыв ладонями огоньки, попыхивают цигарками. Я тоже сворачиваю папиросину и по-заправски вдыхаю теплый дым махорки.

«Есть еще порох в пороховницах», — думаю я, выпуская из ноздрей толстую струю дыма. Запах табака наводит на размышления о тыле, о доме, о мирной жизни. Но я упорно отказываюсь думать о том, что кажется теперь далеким и неповторимым прошлым. К чему? Если ты солдат — думай о солдатском, коль дозволяет время. А эти картинки, образы и все прочее гони от себя. Они не успокаивают — наоборот, бередят сердце и душу, делают солдата мягкотелым и сентиментальным.

Чувствую, как за последние месяцы загрубела душа и даже мысли. Ну и пусть. Придет время — может быть, отойдет. Может быть…

У Сережки слипаются глаза. Он с трудом удерживает отяжелевшую от дремоты голову. Беру его за руку, он непонимающе смотрит на меня.

— Всхрапни, — говорю ему.

Он опускается тут же возле окна. Знаю наверняка, что он уже не почувствовал прикосновения к холодному полу, усыпанному острыми осколками стекла и кирпича. Теперь он далеко, может быть — дома…

Сворачиваю новую цигарку и раскуриваю от старой. Какой-то дурак сказал, что это вредно. Вероятно, он не знал, что нам, солдатам, придется удерживать непокорные веки, только безотрывно затягиваясь плохим табаком, дым которого слезит глаза, щиплет в горле.