Николай Скоморохов - Служение Отчизне Страница 16

— Они же по дымовой трубе бьют, надо ее убрать!

Да, настоящая бомбежка переживалась многими из нас впервые. Поэтому не удивительно, что некоторые потеряли над собой контроль. Когда бомбежка прекратилась, мы — к самолетам. Стали осматривать. Оказалось, что из этого ада мы вышли довольно удачно. Всего в полку было побито четыре или пять самолетов, к несчастью, и мой.

Всего два снаряда попало в него, причем угодили они в фонарь и куртку, которой я обычно закрывал фонарь, чтобы плексиглас не трескался. Неметко, оказывается, бомбили немцы, но летное поле было все в воронках.

Через несколько минут полк построился и вместе с батальоном и местными жителями стал приводить в порядок аэродром. Заравнивали воронки, собирали осколки. Работа продолжалась до самого вечера. К вечеру командир полка собрал летный состав, сделал ряд замечаний командирам, начальнику штаба о том, что боевое дежурство организовано не было, прилетели на фронтовой аэродром, как будто в гости, разбаловались в тылу. Таким строгим я Мёлентьева видел впервые. Он и меня слегка задел: сказал, дескать, молодец, что взлетел, проявив чувство высокой ответственности, но врага не сразил.

К этому времени я стал командиром звена, и у меня были ведомые: Валя Шевырин, Толя Мартынов и Вася Овчинников. Два новых. Валя Шевырин — это человек, который произвел хорошее впечатление, энергичный и стремительный. Вася Овчинников пунктуальный, исполнительный, но несколько медлителен в действиях. Мое положение обязывало меня думать и о том, что подчиненные на меня смотрят и видят мой каждый промах.

Я решил с ними говорить откровенно. Рассказал, почему не сбил самолет-разведчик противника. Неожиданно живой интерес проявили новички. Им хотелось знать, что и как лучше делать… Я объяснил им, затем начались тренировки: быстрая посадка в самолет, запуск, выруливание. По команде мы вскакивали в кабину самолета — с парашютом это делать было тяжело, он задевал, мешал.

— А что вы с парашютом носитесь? — заметил как-то механик. — Может быть, его держать там, на сиденье в кабине.

И верно. Последующие тренировки показали нам, что так удобнее: прыгнул в кабину — механик верхние лямки поправляет, привязные ремни парашютов застегивали сами летчики, а привязными ремнями мы привязывались, как настоящие фронтовики, только поясными.

После первого массированного налета на наш аэродром немцы вроде бы уменьшили свою активность, но в небе все время появлялись высотные разведчики, как правило «Хейнкели-111».

У них была своеобразная тактика: на большой высоте в стороне от намеченного объекта проходить в тыл, а из тыла выходить уже на объект. К тому времени, когда мы поднимались в воздух, они успевали уйти восвояси. Было ясно, что они ведут разведку, фотографируют, изучают местность, сосредоточение войск. Упускать «хейнкели» безнаказанно нельзя. Из готовности номер один мы несколько раз взлетали навстречу разведчикам, но настичь их не удавалось. Увидев нас, они своевременно уходили. Однако наши взлеты демаскировали аэродром, и мы ожидали новых бомбовых ударов. Ожидали, а сами продолжали тренироваться.

Снова произвели расчеты. Теоретически получалось что за минуту можно взлететь из готовности номер один. Но тренировки показали, что это пока не удается. Я обратился к командиру эскадрильи и попросил его, чтобы он дал нам возможность потренироваться еще. Вначале он без особого энтузиазма посмотрел на наши тренировки но все же «добро» дал…

Один, второй, третий взлет убедили, что можно выдержать те расчеты, которые были нами сделаны, и более того, если держать подогретым мотор, то время на взлет можно еще уменьшить. Посоветовался с техником звена Николаем Тонкоглазом, тот ухватился за эту мысль.

— Командир, не беспокойся, — сказал он, — будет температура не менее пятидесяти-шестидесяти градусов, мы будем подогревать мотор и по мере возможности закрывать теплым чехлом.

Правда, некоторые ленивые механики не в восторге были от нашей «затеи», как выразились они, но Тонкоглаз пресек эти рассуждения.

Отработано все до деталей: посадка в кабину, пристегивание, запуск, руление, разбег, отрыв. Все эти операции выполнялись четко, и мы сократили время за счет действий, отработанных до автоматизма.

И вот — рекорд. С Валентином Шевыриным мы взлетаем, я — за 39, он — за 42 секунды. Это было для всех невероятно, правда, скептики снова нашлись: о, при такой спешке можно кое-что забыть, а потом и греха не оберешься. Что ж, вроде бы довод заслуживает внимания, но этот довод подчас оправдывает нежелание напряженно трудиться.

Уже при первых боевых стартах с таким временем все убедились, что это тоже оружие. Правда, оружие особого рода, оно может оказаться и бесполезным, если… Впрочем, лучше расскажу, как это случилось со мной.

На горизонте показался уже надоевший всем силуэт «хейнкеля». Я быстро произвел взлет. На полных газах пошел наперерез противнику. Он вскоре меня заметил, пошел вверх. Иду за ним. Три, четыре, пять тысяч метров — по высоте осталось до него не более тысячи метров, по расстоянию километров пять. Продолжаю набор, и вот, кажется, немца можно рукой достать, смотрю: высота семь тысяч, но у меня появляется какое-то безразличие, нет обычной энергии. Потянул ручку на себя, перед глазами забегали круги. В чем дело? Еще сближаюсь, беру в прицел «хейнкель», а у меня их — два. Вспомнил про мундштук от кислородной системы. Сунул его в рот, теперь, думаю, гад не уйдет. Высота уже перевалила за 7200, стрелок разведчика бьет по мне короткими очередями. Приходится иногда отваливать в сторону и продолжать сближение в секторе, затрудняющем ведение стрелком огня по мне.

Остается уже менее километра. С принижением разгоняю самолет, затем перевожу в набор и вписываю в прицел самолет противника. Как только перевел в набор, снова появились два «хейнкеля». Встряхиваю головой — один, начинаю прицеливаться — снова два. Стрелок бьет уже длинными очередями. И тут я разозлился. Не обращая внимания на огонь, подхожу ближе, даю очередь, другую — снова два самолета.

Потом все пропало. Опомнился — нахожусь как будто в колыбели или на лодке. Мой самолет штопорит. Заученным движением прекращая вращение, вывожу машину в горизонтальный полет, смотрю на самый спасительный ориентир — солнце — и беру курс на свой аэродром.

Солнце, дающее жизнь всему живому, и на войне нас здорово выручало. В горячке боя, когда очень трудно сориентироваться, где ты находишься, когда некогда рассматривать и сличать карту с местностью, а компас не позволяет моментально определить курс, особенно тех устаревших конструкций, так как он «гуляет», и надо минуту-полторы пройти в горизонтальном полете без разворота, чтобы точнее определить курс, а противник такой возможности не дает, — мы всегда искали солнце. Солнце, часы — вот тебе и компас. Берешь примерный курс по солнцу, а когда отойдешь от линии фронта подальше в тыл, разберешься, уточнишь, сориентируешься. Так и я взял примерный курс, потом установил детальную ориентировку и вскоре вышел на аэродром.

В полете размышлял, что же произошло. То, что причиной является кислородное голодание, я уже знал, потому что это у меня уже было второй раз.

Как-то в Адлере в конце января по тревоге я вылетел наперехват разведчика «Юнкерс-88». Но тогда у меня не было кислородного прибора, и на высоте более семи тысяч метров, когда был подбит разведчик, при выходе из атаки наступило кислородное голодание, и я падал тысяч до трех. В чем же дело сейчас? Причина обнаружилась на земле: Мартюшев после заправки кислородом закрыл вентиль, чтобы из-за негерметичности системы не расходовать кислород на земле, а открыть при вылете по тревоге забыл. Механик забыл, а я открыть не мог, так как вентиль находился в фюзеляже. В результате не выручили меня 39 секунд: все тренировки пошли впустую. Так на шестом месяце боев я на собственном опыте убедился в том, что в авиации мелочей не бывает. Ее законы жесткие: или умей предусмотреть все, или готовься к неприятностям. Командира звена перед необстрелянными еще новичками журить неудобно. Мелентьев поговорил со мной наедине. Беседа с командиром полка была спокойной, деловой. Он рассказал, как из-за собственных оплошностей сам попадал в сложные ситуации.

— Но это случалось, пока я отвечал сам за себя, — сказал он в заключение, — а как только появились у меня подчиненные, взял себя в руки. Личную ответственность надо повысить, товарищ старший сержант, установить контроль за каждым своим шагом…

Уже у палатки я встретил парторга эскадрильи капитана Николая Баботина. По его озабоченному лицу было видно, что он тоже собирается со мной поговорить по душам, но, очевидно, мой вид навел его на другое решение. Обычно сдержанное, суровое лицо расплылось в веселой улыбке, в глазах запрыгали огоньки:

— Скоморох, танцуй!