За год до победы - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 16

7

Лепехин сидел на кряжистом березовом комле, густо обросшем суками, и, укрывшись от ветра за стеной дома, курил. Светать начало неожиданно быстро, и, хотя до конца ночи было еще далеко, в тусклой и убогой сырости зарождающегося дня он все же мог уже разглядеть ближние дома, улицу. Но Лепехин не трогался с места – не разведав, он не мог двигаться вперед. Он не знал еще, что происходит в деревне, кто в ней. А вдруг здесь нет Корытцева? Может, здесь немцы; деревня была длинной и очень бестолково расположенной – дома разбросаны в беспорядке, кое-как, бездумно. Маковки. Нелепое какое-то название. Ветер был теплым, по-весеннему переменчивым, он дул Лепехину в колкую щеку, и сержант отворачивался от него, прикрывая сложенной в ковш ладонью табачный чинарик. Мокрые от растаявшего снега пальцы оставляли на окурке серые следы, и Лепехин старался держать чинарик огоньком вниз, чтобы дым подсушивал и табак и бумагу. Он несколько раз сильно, во всю грудь, затянулся – чинарик истаял на глазах; начавший уже гаснуть, больно жегший пальцы огарок Лепехин откинул от себя. Огонек, разгоревшийся на лету, высветился в снегу розовой тусклой точкой и погас.

Перед глазами Лепехина встал ночной бой, Старков, и слабость овладела им. Опустив голову, он посмотрел под ноги, нашел в очертаниях пятен, в пролежнях снега что-то знакомое, близкое ему. Сощурил воспаленные, до боли в темени растравленные глаза, подпер набухшую тупым звоном голову кулаком и еще пристальнее начал вглядываться в эти пятна, потом, оторвав взгляд, посмотрел вдоль улицы, пытаясь угадать, есть ли в деревне какое-либо движение и вообще что-нибудь похожее на жизнь. Но деревня была мертвой, словно в ней никто и никогда не жил. Несколько раз он поднимался с места, обходил дом кругом, стараясь ступать след в след, заглядывал сквозь заколоченные ставни в окна, пробуя разобрать, что есть в этом доме. Внутри было темно; проступали какие-то угловатые предметы – наверное, мебель, и больше ничего нельзя было разобрать.

Он снова возвращался к комлю, который облюбовал для сидения. Хотелось курить, но табак, что наскреб со дна кармана, – небольшая щепотка – кончился с тем чинариком, кисет потерян в ночной схватке. От табачной жажды во рту комком собралась тягучая, противная слюна. Чтобы не думать о куреве, Лепехин поднялся с места, осторожными шагами отправился в обход избы, выставив перед собою автомат и изредка поглядывая на ствол, покрытый крупной седоватой изморозью, как солью. Когда Лепехин протирал ствол рукавицей, в гулкой тишине раздавались скрипучие дверные звуки, вызывающие щекотный зуд на зубах.

В одном из обходов он нашел в снегу осколок темного от старости оконного стекла, в нем разглядел себя, поморщился: зрелище, надо сказать, было еще тем… Кто увидит – испугается. Измазанные черным, обросшие редкой, проволочно-жесткой, не по годам серой от седины щетиной щеки, резкие впадины под скульными костями, а глаза, те совсем не рассмотреть – упрятаны в глубокие провалы; запекшаяся на лбу ссадина косо шла вниз через весь висок, нос исцарапан. Лицо изможденное, больное, как от жара. Он швырнул осколок, тот вошел ребром в снег легко и беззвучно, будто горячий нож в масло.

Оглядев внимательнее хату, Лепехин понял, что изба была брошена давно. Болты на ставнях проржавели до густой красноты, ржавь уже вошла, въелась в набухшее сыростью дерево. Соломенная крыша местами провалилась между крепкими еще стропилами и от этого казалась горбатой, во вдавлинах прочно обосновался черный, в ноздревинах, подтаявший с боков снег; навес у задней стенки, под которым он поставил мотоцикл, покосился, бессильно заваливаясь на одну ногу, скоро рухнет, если не объявится хозяин, не подправит. Он постоял у навеса, пробуя угадать, что же хранили под навесом – телегу ли с санями, дрова ли, сено, может, ларь тяжелый или еще что-либо?.. Но утоптанный снег следов не сберег, и Лепехин решил: скорее всего, дрова, хотя кто знает – может, плиту или печку топили углем: лесов в этих местах с гулькин нос, каждое бревно, полено каждое на вес золота, поэтому дешевле отапливать хату углем.

Он поднес к уху руку с часами – тикает время или не тикает, уловил едва слышимый робкий перестук – выходит, живы; не глядя, завел, то и дело упуская из огрубелых, пораненных пальцев крошечное колесико.

Лепехин не заметил, сколько времени прошло, когда в дальнем конце улицы показались люди. Четверо. Люди шли, держась стенок домов, сосредоточенно разглядывая дома, проезжую центровину улицы, безмолвные и пока еще далекие, таящие в себе опасность.

Лепехин вглядывался в продолговатые и нескладные, плохо различимые в утреннем полусумраке фигуры и испытывал сложное чувство, связанное с неизвестностью, неустроенностью его сегодняшнего положения, с неопределенностью судьбы человека, глядящего в глаза и смерти и жизни попеременно, с каким-то опустошением, царившим внутри его. Он понимал, что надо собраться, стянуть расклеенные нервы в единый клубок, и напрягал сейчас весь свой организм, мобилизовывал все силы, оставшиеся в нем, чтобы стать тем, кем знали его в бригаде, – Лепехиным, человеком, с которым можно идти не только за линию фронта, в близлежащие леса, степи и горы, можно лезть в какое угодно пекло.

Свои это или немцы шли по улице – издали не разобрать, нет – на ватники надеты маскхалаты, у троих на груди – немецкие автоматы, у одного – карабин за плечами. Хотя по тому, как шли люди, по каким-то неуловимым признакам угадывалось, что не немцы…

Но, как говорят, береженого бог бережет. Лепехин отступил за стенку, выведя одну ногу вперед, чтобы легче было выскакивать, стал ожидать, когда эти четверо подойдут.

Уже совсем рассвело. Сырое небо отступило от земли, приподнялось, и вроде бы стало легче дышать, запахло землей, лежалым снегом, сеном, еще чем-то свежим; запахи фильтровались, наслаиваясь один на другой, ноздрям даже щекотно стало от такого обилия… Лепехин помассировал затылок ладонью, сгоняя внезапно подступившее опьянение, но тупая одурь не проходила, и он, сдвинув на лоб шапку, потерся затылком о шероховатую, напильниковую поверхность стенки, отрезвляюще больно цепляясь за длинноостую щепу успевшими отрасти после последней стрижки волосами.

Когда четверо были совсем близко, Лепехин оттянул рычажок затвора, ставя автомат в боевое положение, потом стащил зубами рукавичку, сунул ее за пазуху, изготовился.

Саднил рассеченный лоб – царапина оказалась глубокой и запеклась толсто, болезненно стянула кожу, Лепехин потянулся вниз, зацепил пальцами горсть талого, набухшего весенней сукровицей снега, провел им по лбу. Колкие холодные струйки поползли по щеке, за воротник, растеклись, растаяли в теплой глубине, остужая кожу, выбивая дрожь. Тупо ныла