Иван Арсентьев - Суровый воздух Страница 17

Рассказ комиссара вызвал у летчиков несколько другую ассоциацию. Кто-то вздохнул, потом все заговорили о самом больном – об изувеченной войной родной земле. Оленин вспомнил свой город, Садовую улицу, когда-то утопавшую в зелени, представил ее, разрушенную гитлеровцами, с вырубленными кленами, и сердце его сдавила боль. Потом опять вспомнил Попова. Совсем недавно через станицу, где стоял полк, проводили пленных. Попов брился у окна. Когда колонна пленных поравнялась с их домом, он вскочил и как был с намыленным подбородком, так и выбежал на крыльцо. Суровые, никогда не улыбающиеся глаза его отливали холодной сталью. Сжимая кулаки, он что-то прошептал. Что? Оленин не расслышал, но теперь он понял, что комиссар прав: какую-то тяжелую драму переживал летчик. А через несколько дней ему неожиданно приоткрылась другая, доселе не известная сторона души этого человека. Оленин был свидетелем того, как Попов в столовой угощал обедом стайку станичных ребятишек. Откуда он их собрал столько – неизвестно. Но пока те расправлялись с дымящимся борщом, он суетился вокруг них, улыбаясь поглаживал вихрастые головенки мальчишек. В глазах его светилась отцовская ласка, огромная человеческая любовь. Открытие это несказанно обрадовало Оленина. В нем с новой силой вспыхнуло горячее желание сблизиться с Поповым, но сближения как-то не получалось. Отношения по-прежнему оставались холодными, официальными.

В необжитой, пахнущей хвоей землянке командного пункта было людно. Помощник начальника штаба капитан Рогозин, освещенный тусклым пламенем мигалки, что-то усердно писал. Кончив, он поднялся из-за стола, с шумом отодвинул табуретку и, многозначительно кашлянув, приколол лист к необструганному бревну стены. Сквозь тучи табачного дыма, висящего в землянке, Остап Пуля с трудом прочитал: «Курение запрещено окончательно». Взрыв общего хохота заглушил его голос. Это было уже шестое по счету объявление, вывешенное Рогозиным за сравнительно короткое время. После многих бессонных ночей корпения в прокуренной землянке над оперативными картами, сводками, графиками, шифровками в груди капитана по утрам начинало хрипеть. Как констатировал полковой врач Лис – «явление, возникающее от чрезмерного злоупотребления курением табака». Авторитетное заявление специалиста и побудило Рогозина заняться искоренением пагубной привычки.

За дверью землянки фыркнул мотор автомобиля, и Грабов, скрипя кожей реглана, вошел в помещение. Летчики поднялись, но он приказал им сесть. Переступая через ноги сидящих, комиссар прошел к столу и стал расстегивать планшет. С появлением в землянке его грузной и широкой фигуры помещение словно сузилось, стало еще теснее. Грабов не спеша вынул из планшета несколько писем, захваченных по пути с ППС[9], и, лукаво прищурясь, обвел взглядом лица летчиков. Все с выжиданием следили за ним. Глаза Грабова остановились на Оленине. Первое письмо было ему. Вскрыв его, Оленин углубился в чтение. Старательным стариковским почерком отец его, старый мастер, эвакуированный из Ростова, рассказывал о своей жизни на Урале, и Оленин снова почувствовал себя в родном доме, с его особыми звуками, особым смешанным запахом герани и крепкого чая, запахом, которым, казалось, были пропитаны даже листки письма. Второе письмо в розовом конверте было Рогозину. Всем было известно, что в таких конвертах письма приходили только капитану от его молодой жены. Не замечая завистливых взглядов, капитан отошел в угол и, как всегда, озаренный своим счастьем, распечатал конверт.

Борода писем не ожидал. По точным прогнозам полковых «стратегов», письма к Бороде начнут поступать не ранее будущей осени, после того как советские войска, форсировав Днепр, освободят правобережную Украину. Там, в селе Ковальки, осталась его мать – старая учительница. Воспоминания о ней всегда вызывали у летчика беспокойные мысли: «Как она там? Жива ли? Ушла ли с партизанами?».

Комиссар положил перед собой последнее письмо, сложенное треугольником.

– Это письмо без адресата. Написано: «Самому храброму летчику-гвардейцу». Решайте сами, кому его вручить. Достойных много… письмо одно, – улыбнувшись сказал он, разводя руками.

Летчики переглянулись. Кому на фронте не хочется получить письмо от девушки? Почему именно от девушки – никто этим вопросом не задавался, но все были уверены, что письмо это от девушки и обязательно красивой.

Молчание нарушил Оленин.

– Я думаю, – заявил он, – письмо надо отдать Попову.

– Попову, Попову, – поддержал Борода.

Грабов подумал и кивнул головой в знак согласия. Попов, до этого отчужденно сидевший на скамье, даже привстал от изумления.

– Письмо? Мне? Зачем? – спросил он, недоверчиво оглядываясь по сторонам.

– Бери, бери! – подтолкнул его Остап. – Ты заслужил это.

Попов взял письмо и молча опустился на прежнее место. Было заметно, что событие взволновало его, как никогда.

– Внимание! – негромко произнес Грабов. – Наземники завязали бои за Краснодар. Наступило наше время. Объявляю готовность «номер два». Утром прибудет к нам новый командир полка. А теперь – спать!

– А кто командир?.. – поинтересовался Остап. Но Грабов замахал на него рукой:

– Все! Спать всем! Спать без разговоров!

Шагая в темноте к общежитию, Оленин вдруг почувствовал на своем локте чью-то крепкую руку. Он не оглянулся, а как-то затылком ощутил, что это Попов. Действительно, это был он. Не желая первым начинать разговор, Оленин продолжал идти, ожидая, пока Попов заговорит сам. Но тот тоже молчал. И только когда они подошли к общежитию, Попов смущенно сказал:

– Ты, Леонид, не обижайся. Ничего не поделаешь. Запомни одно – в обиду тебя никому не дам. Ни здесь, ни там, – показал он вверх и тотчас же, словно устыдившись своего многословия, резко толкнул дверь.

После того случая, когда Черенку удалось вспомнить имя товарища из Черкесска, он целыми часами тренировал себя, надеясь восстановить в памяти и другое. Но безрезультатно.

Однажды врач, делая утром обход, внимательней, чем когда-либо, оглядел его, одобрительно похлопал по груди и, довольный, воскликнул:

– Гудит! Что тебе царь-колокол! Такая клетка отзвонит не одну заупокойную по врагу… Только вы нажимайте сейчас на кулинарию. Повар не обижает?

– Куда там! – засмеялся Черенок. – Хуторяне мои навезли столько, что мне вовеки не съесть. Ребятам в палаты отдаю.

– М – да… – произнес ординатор, обдумывая что-то. – Ясно… – и еще раз спросил, когда больше всего его беспокоит головная боль.

Через минуту в коридоре послышался стук костылей, и в палату вошел артиллерийский капитан со свежей газетой в кармане халата.

– Здорово, летун! Как настроение? Все еще вспоминаешь, как тебя зовут? – громко приветствовал он.

– Плохо, бомбардир. Почта полевая не вспоминается, хоть убей! Каждую ночь снится всякая дрянь: колеса поломанные, сапоги, бочки без обручей. Как-то раз даже черепаха приснилась, подмигивала мне… Тьфу!

– Н-да… Плохо. Но не вешай нос! Подожди. Все в свое время восстановится. Как только перебазируемся на новое место, сменим, так сказать, позиции.

– Какое новое место? О чем ты толкуешь?

– А ты разве не знаешь? Ведь госпиталь-то наш того… сворачивается скоро. Переводят ближе к фронту, а нас эвакуируют в глубокий тыл долечиваться. Так что готовься к вылету, штурмовик. Вот как…

– Ты скажи! А мне никто и не заикнулся об этом… – удивился Черенок.

Корнев пожал плечами и, махнув рукой, отвернулся к окну:

– Эх, и осточертели же мне госпитали эти! Готов на костылях удрать. На фронте сейчас дела такие разворачиваются, а тут сиди сиднем… Сколько времени зря пропадает…

Минуту они помолчали, думая каждый о своем. Потом Черенок протянул руку за газетой. Первая страница была вся сплошь усеяна фамилиями награжденных.

– Нас тут нет… – буркнул артиллерист, – давай посмотрим лучше, что под Сталинградом. Так… – протянул он, раскрывая газету. – Ну все! Фашистам не придется больше кричать «хайль».

– Да, сейчас им и «капут» уже не поможет, – согласился летчик. – Какая блестящая операция! Вот ты изучал историю войн. Была ли где в мире еще такая грандиозная по замыслу и так стремительно выполненная операция?

– Нет. Я кое-что смыслю в стратегии и в тактике разбираюсь, и пусть я буду трижды ослом, если сталинградская кампания не есть начало полной нашей победы! – воскликнул Корнев и выжидательно уставился на Черенка. Убедившись, что тот против обыкновения не собирается возражать и спорить, Корнев свернул папиросу, положил ногу поудобнее на костыль и с твердым убеждением сказал:

– Задумать и так решительно осуществить окружение и разгром армии фельдмаршала Паулюса можно было…

Разговор нарушила Наташа. Как всегда бесшумно войдя в палату, она сообщила, что к Черенку пришли две женщины.