Олег Селянкин - Они стояли насмерть Страница 17

Норкин нечаянно попал в самое больное место. В гражданскую войну командовал Козлов тоже ротой, но, неряшливый, не терпящий замечаний, он сразу после окончания военных действий уволился в запас. Много перебрал Козлов профессий и в конце концов застрял в должности снабженца на одном из предприятий Ленинграда. Но и тут «не повезло»: запущенные дела, потерянные накладные, неточные информации и доклады даже при абсолютной честности Бориса Евграфовича Козлова порождали частые ревизии, и, по искреннему его мнению, вся мирная жизнь заключалась прежде всего в своевременном представлении начальству различных бумаг, отчетов и в проверке их.

Как только началась война, Козлов ушел на фронт с радостью, надеясь показать себя на поле боя. Но здесь все было не так, как двадцать лет назад. Танки, самолеты, автоматы — все это ошеломило Козлова, подавило. Однако самоуверенность и ложное самолюбие мешали ему сознаться в этом, и он мучил роту, мучаясь сам, во всех неудачах обвиняя молодежь.

— Побольше бы людей, что порох в гражданскую нюхали! — не раз говорил он окружающим, оправдывая неудачи и свои и всех советских войск. — А у нас присылают на фронт юнцов, которые до этого только из рогатки стреляли! Штабники довольны — укомплектоваваны части, а мы тут отдувайся!

Мелькали фронтовые дни, и Козлов понял, что дело, конечно, не в этом, понял, что одними злостью и смелостью фашистов не разобьешь. Причина крылась где-то глубже. И все чаще стали возникать вопросы: «Неужели фашисты сильнее? Неужели мы не готовы к войне?»

Узнав, что роту ополченцев сменяют моряки, Козлов обрадовался: теперь у него будет время подумать над всеми этими вопросами, а если не найдет на них решения — можно будет и отказаться от командования ротой. Пусть командует тот, кто хоть немножечко разбирается в этом столпотворении.

Намерение было искреннее, но Козлов забыл о нем, как только увидел Лебедева и Норкина. Их лица были спокойны, уверенны, и Козлову стало обидно за недавние сомнения (неужели он хуже этих?), сразу забылись первоначальные планы, и он начал куражиться. Особенно же злило Козлова то, что моряки не ловили каждое его слово, держались без признаков растерянности или робости. Последние же слова Норкина разозлили Бориса Ефграфовича и он, помолчав немного, сказал, не скрывая раздражения:

— Та-а-к… Значит, мы сами с усами?.. Тогда разрешите идти? Ученого учить — только портить.

— Скажите, а кто стоит против нас? — спросил Норкин, развертывая на столе карту.

— Немцы.

— Знаю. Какая часть?

— Я, признаться, не имею среди них друзей и они мне не докладывают.

— Но вы обязаны знать, что за противник, сколько его…

— Врага не считаю, а бью! — Козлов стукнул кулаком по карте и встал.

Если бы Ольхов, находившийся в блиндаже, крикнул, что немцы прорвали фронт и окружают ка-пе, то и тогда вряд ли Норкин растерялся бы больше, чем сейчас, когда, схватив шинель, Козлов пошел к выходу. Можно самому осмотреть окопы, разместить в них людей, расположиться хозяином на ка-пе, но всё это не заменит информации, подробной информации о противнике, о его силах, намерениях, и Норкин растерянно посмотрел на Лебедева. Тот еще раньше, до прихода Норкина, расспрашивал Козлова я по его сбивчивым ответам сделал вывод — капитан и сам не знал ничего определенного, — а поэтому незаметно Кивнул головой: дескать, пусть идет. Сами разберемся.

— Счастливо отдыхать, товарищ капитан, — не поворачивая к Козлову головы, бросил Норкин, снимая автомат и противогазную сумку. — Ольхов. Убрать грязь.

— Есть, убрать грязь!

И капитану стало неловко. Козлов понимал, что не имел права уйти, не сказав того немногого, что знал сам, и остановился на пороге.

— Плащ вам оставляю… Справа из лесочка танки выглядывали… так что… если что, то учтите, — сказал он и исчез.

Ольхов так и не успел прибраться: едва затихли шаги Козлова, как Норкин послал связного за командирами взводов — и началось! Только успезай за командиром роты! А он то проверяет установку пулеметов и показывает пулеметчикам секторы обстрела, то беседует с истребителями танков, то спешит принять работу у матросов, углублявших ходы сообщений.

Наконец, когда начали потухать звезды, Норкин и Лебедев пришли в блиндаж и улеглись на нарах. Ленты махорочного дыма поползли к смотровой щели. Около нее остановились, раскачиваясь как бы в раздумье, и, словно обрадовавшись, что найден выход из этой сырой ямы, выскальзывали в щель, исчезали, подхваченные ветром. Глухо доносились разрывы мин. Устало вздрагивала земля. Нехотя, словно спросонья, выпускали пулеметы короткие очереди.

Ольхов бормочет что-то во сне, мечется, толкая Норкина, порывается встать и не может оторвать голову от бушлата, пропахшего дымом костров. А Михаилу не спится. Он лежит, закинув руки за голову, и смотрит на узкую светлую полоску щели. Полоска узкая, но смотрит он на нее, и снова видит куклу с облупившимся носом, иссеченный осколками самовар, облако дыма еще над одной деревней, детское личико, выглядывающее из-под одеяла, и раненого красноармейца с темным пятном на гимнастерке…

И вдруг все это закрывает борт корабля. Он кренится, падает на воду, в которой копошатся люди… Как-то там, на кораблях? Что делают товарищи? Если верить слухам, они вырвались из окруженного Таллина. Кто жив, а кого поглотила зеленоватая вода?..

«Зачем? Кому нужна эта война? — думает Михаил. — Ведь как хорошо все было!»

Он, как наяву, видит маленькую комнатку и мать у стола. Она уже седенькая, сгорбленная временем и заботами, бесшумно переставляет посуду и вздыхает: кофе и пирожки стынут, а сына будить жаль. «Пусть хоть дома поспит вдоволь», — безмолвно говорит каждое ее движение. Михаил нежно смотрит на нее из-под полуоткрытых век, но не встает: он приехал в отпуск, ему радостно, приятно от того, что мама рядом и каждое ее движение сейчас приобретает особый смысл, понятный только им двоим. «Что она сейчас делает?.. Наверное, письма мои перечитывает», — думает Михаил и вздыхает: не любит он писать писька, и теперь искренне раскаивается, негодует на свою лень.

— Не спишь, Миша? — шепчет Лебедев.

— Нет… А ты?

— И я… Перекурим?

От табака во рту кисловатый привкус, но Михаил охотно сворачивает новую папироску. Лебедев сонно щурит глаза на огонек спички. И всё в нем сейчас такое простое, домашнее, располагающее к откровенности, что Норкин не выдерживает и говорит, торопливо, сбивчиво, словно боится, что кто-нибудь войдет и помешает ему высказать наболевшее:

— Всё пошло прахом, Андрей Андреевич! Я, кажется, только сейчас понял по-настоящему, что такое война… Сколько мы учились, строили заводов, городов, и для чего?.. Недоедали, недосыпали… Или возьми меня. Думаешь, легко было моей старушке ладить со мной? Ого! Это я в училище остепенился, а в школе хлопот со мной всем хватало… Не подумай, что хулиганил или еще что. Просто характер у меня был такой живой. Все мне надо посмотреть, проверить, везде сунуть свой нос. А каково матери? Она из кожи лезла, хлебный паек свой продавала, чтобы скопить мне на ботинки, а я надел их, спасибо не сказал и убежал играть в футбол!.. Окончил училище, ну, думаю, сейчас вздохнет моя старушка!.. Вздохнула…

Долго говорил Михаил, и Андрей Андреевич не перебивал его, хотя многое сказанное было наивным. За словами Лебедев увидел больше, чем просто воспоминания о прошлом: война породила у лейтенанта первое пока ещё слабое, неокрепшее, чувство личной ненависти к фашистам.

— Скажи, Андрей Андреевич… Что нужно сделать, чтобы скорее ее, проклятую, кончить?

— То, что товарищ Сталин сказал. Лучше не сформулируешь.

Норкин свернул новую папироску. Огонек ее ярко вспыхивал. И лишь когда запахло жженой бумагой, Михаил зло швырнул окурок на землю. Некоторое время там, где он упал, была видна красноватая точка. Но вскоре погасла и она.

Луч солнца втиснулся в смотровую щель, ударил веером в противоположную стену и невидимые раньше пылинки золотистыми искорками закружились в нем.

— А не думаешь, Миша, что тебе пора подавать заявление в партию?

Норкин приподнялся на локте и посмотрел на комиссэра. Но тот сидел в темном углу и лицо его казалось беловатым пятном.

— Мне? В партию?.. Рано еще… С чем я приду туда? С приличными отметками в дипломе об окончании училища? Что отвечу, если спросят: «А что ты сделал, чтобы иметь право просить о приеме?» Нечего мне сказать…

— Ты скажешь…

— Нет, Андрей Андреевич! Слова останутся словами, если за ними нет дела… Когда я сам почувствую, что подошло мое время — приду к тебе за рекомендацией. Дашь?

— Дам. Только…

Тонко, надсадно зазвенел телефон. Норкин забыл про него и сначала недоумевающе посмотрел по сторонам, словно искал, откуда мог проникнуть сюда этот звук, а потом увидел продолговатый зеленый ящик, схватил с него трубку и сжал пальцами ее клапан. — Командир первой роты лейтенант Норкин слушает!