К. Александров - ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. Страница 17

Случай этот показал, что оживление церковной работы наконец обратило на себя чье-то совсем не благосклонное внимание. Приходилось, очевидно, держать ухо особенно востро. К слову сказать, самозваный кандидат в священники, спустя значительное время, был изобличен в причастности к активной коммунистической организации города.

10. В казармах русской полиции с ведома гестаповского начальства был устроен самосуд. Полицейские целую ночь истязали одного из своих же товарищей за измену. Дикие, нечеловеческие крики и стоны были слышны далеко за полночь, приводя в ужас и смятение всех соседей. Замученный человек не был близко известен никому из членов нашей группы, так же как и старым прихожанам наших церквей. Что в действительности было причиной его ужасной участи, так и осталось невыясненным. Но всем было ясно, что под тонкой пленкой поверхностного натяжения в городе что-то кипит и клокочет. Ясно ощущаемые подземные удары следовали один за другим.

11. Качество хлеба, выдаваемого в городе по карточкам и выпекаемого на городском хлебозаводе, в течение весны непрерывно ухудшалось, а летом казенный хлеб не могли есть уже не только люди, но и домашние животные. Мы показали краюху карточного хлеба фельдкоменданту; он долго с великим удивлением его рассматривал, потом пожевал, выплюнул и распорядился послать для ознакомления к великим мира сего в Берлин. Самым удивительным было то, что зимой, весной и летом для выпечки хлеба отпускалась одна и та же более или менее удовлетворительная мука, а качество хлеба все ухудшалось и ухудшалось. Никакие жалобы и расследования не помогали. Общее возмущение достигло крайних пределов. Самые терпеливые — и те приходили в бешенство. Для беженцев это был просто зарез. В горуправе пожимали плечами, разводили руками и совсем недвусмысленно намекали, что если немцы отпускают для гражданского населения мякину пополам с соломой вместо муки, то нет такого пекаря, который бы мог из этой смеси сделать хороший хлеб. Это был явно несправедливый намек, хотя отдельные немцы могли, конечно, принимать в этой акции какое-то гнусное участие. Переплет между русскими и немецкими инстанциями, воровство и, несомненно, злая воля делали следствие над плохим хлебом безнадежно трудным. Но всем было ясно, что преобладает в этом деле именно злая воля.

12. Партизаны во многих местах пытались помешать весеннему севу. Советские листовки, сбрасываемые с самолета, запрещали крестьянам под страхом смерти обрабатывать землю «для немцев». В Белоруссии очень много леса, поля обычно окаймлены деревьями. По работающим в полях из леса нет-нет, да и постреливали из винтовок. Были убитые и раненые. Создавалась далеко не уютная обстановка для работы. Местами из-за этого почти совсем нельзя было выходить в поле. Крестьяне, возлагавшие всю свою надежду на урожай, впадали в отчаяние и — по большей части тщетно — взывали к немцам о помощи. Наконец прибыли немецкие отряды для охраны полей. Это были чаще всего маленькие группы, состоявшие из пожилых нестроевых людей. Потом появились какие-то русские казачьи отряды[108]. Трудно было понять, почему чужим казакам можно дать оружие в руки, а крестьянам, которые пламенно желали сами охранять свое добро, нельзя.

Тем не менее, присланные отряды все же позволили с грехом пополам засеять почти всю земельную площадь: силы партизан в то время были ничтожны. Стрельба из леса по работающим крестьянам производилась пока, как правило, единичными гастролерами, непрестанно переходившими с одного места на другое. У дальновидных людей возникали, однако, сомнения в том, как придется осенью собирать урожай. Но немцы обещали прислать к осени для охраны сильные отряды. Урожай интересовал их не менее, чем крестьян, и можно было надеяться, что они сдержат обещание. Они его, собственно, и сдержали, но за лето количество партизан и парашютистов так возросло, что в итоге соотношение сил изменилось далеко не в пользу немцев. Урожай собрали. Но если засеяно было почти все, то собрать всего урожая не удалось. Партизаны к осени не только стреляли в людей, но и жгли хлеб на полях, а это было хуже. Легкомысленное отношение немцев к партизанской проблеме и полное непонимание того, какого совершенно особого противника имеют они в лице большевиков, начинало сказываться.

13. Насильственная вербовка крестьян в партизанские отряды стала в течение лета 1942 года обычным явлением. Успеху этого мероприятия в значительной степени содействовали сами же немцы своей косностью, примитивным формализмом и строгостью, применяемой без всякого смысла и разбора. По немецким правилам крестьянам запрещалось без особого на то разрешения выходить за пределы своих земель. Всякое исчезновение человека из деревни на один день считалось уже большим преступлением, почти доказательством связи с партизанами. Родственные связи с другими деревнями не принимались во внимание. Отсутствие документа с немецкой печатью, удостоверяющего личность, расценивалось тоже как принадлежность к партизанам, парашютистам или шпионам, хотя бы человека давно и хорошо знали все в окрестностях. Бефель есть бефель[109]: не взял вовремя документ или утратил его — пеняй сам на себя. Все это упрощало задачу советчиков до последней степени. Они уводили крестьянина из деревни силой (пусть даже при свидетелях — свидетелям немцы не верили, да и некому их было опрашивать), сейчас же уничтожали все его документы, перегоняли его под конвоем в другой район. После этого человек был кончен, он не мог больше возвратиться к легальному положению и должен был — хотел он этого или не хотел — остаться навсегда у партизан. Худшей трагедии трудно себе представить.

Немцы ужасно любили в качестве наказания и острастки жечь деревни, а после этого вообще нечего уже было терять. Разве это тоже не надежный способ пополнения партизан? А тут еще двухсторонняя провокация со стороны полиции и других «русских» властей — невозможность своими силами сопротивляться разбойникам за отсутствием оружия и сомнительная помощь охранных отрядов, которые сами были иногда не лучше других партизан. Комментарии, конечно, излишни.

14. Три района, в которых у нас была заведена крестьянская самооборона, были единственным, которые не обращались к немцам за помощью во время сельскохозяйственных работ. Они сеяли и растили в условиях относительного спокойствия, вводя этим в заблуждение многочисленное немецкое начальство и вызывая нездоровое любопытство русской администрации. Только членам группы было известно, какие маленькие кровавые трагедии скрываются под этим завидным спокойствием. Иногда же это были не только трагедии, но и страшные тайны. Так, например, еще во время весеннего сева в мужичка одной из зуевских деревень[110], работавшего в поле, было из леса сделано несколько выстрелов. Пока удивленный мужик делал вид, что бросил работу и уходит с поля, дежурная группа самоохраны, скрывавшаяся тоже в лесу, вышла в тыл стрелявшему и быстро покончила с ним. К всеобщему удивлению и замешательству лесной стрелок оказался городским полицейским, проходившим, очевидно, со своим казенным оружием по какому-то тоже казенному делу в этих местах. Полицейского зарыли вместе с его винтовкой под тем же самым кустом, из-под которого он стрелял. Предполагал ли кто-нибудь в городе, где и как окончил он свои дни?

Единственным человеком из немцев, не столько удивлявшимся, сколько восхищавшимся внешнему спокойствию, царившему в районах крестьянской самоохраны, был, конечно, наш милый фельдкомендант. Все благополучные деревни «Республики Зуева», как их тогда в независимости от района начали в шутку называть, были у фельдкоменданта тщательно занесены на его собственную карту Полоцкого округа. Комендант, конечно, был уже давно лично знаком и с Зуевым, и с двумя другими членами группы, приставленными к делу крестьянской самоохраны. Догадывался ли он о том, что мы имеем оружие? Не знаю; до поры до времени ни он, ни мы больше не касались этого вопроса. Но комендант ведь был военный человек…

15. Я заканчиваю свой перечень одним любопытным явлением. Начиная с лета 1942 года, особенно после шума, разгоревшегося вокруг недоброкачественного хлеба, фельдкомендатура начала все больше и больше интересоваться городскими делами, вызывая этим ревнивое недовольство ортскоменданта. Скоро этот интерес стал приобретать и конкретные формы. Церковные, школьные, финансовые и дорожностроительные дела перешли почти целиком в ведение фельдкомендатуры. Но самое важное было то, что, желая «разгрузить» ортскомендатуру, фельдкомендатура взяла на себя выдачу пропусков из города. Прием посетителей в фельдкомендатуре был поручен двум прекрасно говорившим по-русски зондерфюрерам, балтийским немцам, неизменно внимательным и вежливым в обращении с населением. Народ повалил в фельдкомендатуру не только за пропусками, но вообще чуть ли не со всеми своими нуждами и делами. Замкнутый порочный круг — горуправа, русская полиция, Гестапо, ортскомендатура — был таким образом окончательно разорван.