Балис Сруога - Лес богов Страница 17

Вечером, после драки мы стояли у забора и сетовали на свою безутешную долю. Пить хочется страшно, но нечего. О еде и думать не смеем. Хоть бы жажду утолить. Пить из колодца нельзя: заражен бациллами. В лагере есть лавочка, в которой имеется минеральная вода. Но за нее надо платить. Мы нищие. Ни у кого из нас нет ни гроша. Пусто, хоть шаром покати. На теле грязные тряпки, да и те не свои.

Вдруг к нам подошел широкоплечий краснощекий парень лет тридцати-тридцати пяти.

— Я — Каминский, — представился он. — Поляк из Померании. Не унывайте, литовцы. Осилим и лагерную чертовщину. Самые страшные времена позади. Надо только уметь жить. Ничего. Со временем освоитесь. Курить хотите? Конечно, хотите. У вас ведь ничего нет за душой.

Каминский тотчас одарил одних щепоткой табака других — сигаретой… Повел в лавочку и купил каждому бутылку воды.

Вольному человеку трудно себе представить, какой несказанно дорогой подарок преподнес нам Каминский! Что значило для нас — загнанных, истерзанных, затравленных — доброе сердечное, живое слово сочувствия. И такое щедрое угощение! А ведь сам Каминский был несчастнейшим существом! Третий год он маялся в лагере, лишенный семьи, родного крова. Все отняли у него прожорливые эсэсовские пауки.

Каминский проявлял о нас трогательную заботу. Он всеми силами старался нам помочь. В дальнейшем и мы не остались в долгу — жили по-братски.

Усмирить Вацека Козловского и изменить его отношение к нам вызвался Юлиус Шварцбарт, уроженец Закопани, человек с открытой душой и чутким сердцем склонный, как и все горцы, к мечтательности. Бывший польский офицер, попавший в плен, затем очутившийся в концентрационном лагере, Шварцбарт испытал жесточайшие муки, но остался мечтателем. Высокий стройный, мускулистый, чернобровый мужчина тридцати трех лет от роду, словоохотливый и остроумный, прирожденный художник, Юлиус дослужился до капо лагерных плотников. Он был хорошим мастером, замечательным умельцем. Особенно славился Шварцбарт художественной резьбой по дереву. Он делал изящные коробочки и дубовую с резными украшениями мебель, особенно столы и шкафы. Искусство Шварцбарта было известно далеко за пределами лагеря. Юлиус получал заказы из Берлина и других крупных центров Германии, преимущественно от сильных мира сего и влиятельных персон.

Два года тому назад Шварцбарт не на шутку сцепился с Вацеком Козловским. Вацек дал Шварцбарту пощечину. Юлиус дал сдачи. Пораженный неслыханными манерами Юлиуса, Вацек со всей ответственностью стал избивать его. Шварцбарт бросил Вацека на землю и изрядно расписал ему зад. С тех пор Юлиус стал для Вацека высочайшим авторитетом. Вацек почитал Юлиуса. Вацек Юлиуса боялся.

Когда нас отдали в распоряжение Козловского, Юлиус тотчас вызвал того к себе. Мастерские Шварцбарта находились в противоположном конце двора, и из окон было видно все, что выделывал Вацек со своими подопечными рабами.

Вызвал Юлиус Вацека и молвил. Коротко и ясно:

— Смотри у меня! Не смей прикасаться своими погаными руками к литовцам. Пусть лапы твои и не чешутся. Понял?

— Слышу… Понял — промычал Вацек, косясь в угол.

— Работой их не изводи. Коли можешь прибавь им супу, — продолжал наставлять Юлиус.

И действительно, Вацек не причинял нам особенного вреда. Из страха перед Шварцбартом он избегал даже бить нас открыто.

Бывало, скривится у Вацека челюсть, нальются кровью глаза, задрожит в руке палка, вырвется из горла змеиное шипение. Взбешенный Козловский ринется к нам, притулившимся у забора, но тут в окне столярной мастерской показывается Юлиус:

— Помни уговор, — спокойно говорит Шварцбарт.

— Ладно, ладно, дьявол, — скрежещет зубами Вацек и принимается колотить других.

Если так уж хочется подраться — не все ли равно, кого бить?

Заключенные, которых Вацек избивал экспромтом, получали двойную порцию побоев — и свою, и нашу. Таков уж закон ошибочно направленной энергии.

Кое-когда и нам доставалось от Вацека, — тогда, когда Шварцбарт этого не видел.

Заместитель начальника лагеря сказал как-то Шварцбарту с ухмылкой:

— Литовцы приехали, что же вы не деретесь?

— Мы в прошлом досыта дрались. За то все и сидим теперь тут, невозмутимо отрезал Шварцбарт.

В ответе Юлиуса был заключен глубокий смысл, безоговорочно ясный как для польской, так и для литовской интеллигенции. Руководствуясь им, мы в дальнейшем соответственно строили свои взаимоотношения. Среди поляков мы нашли много добрых, искренних друзей, на которых можно было вполне положиться в беде. Не одному из нас наши друзья-поляки оказали реальную, неоценимую поддержку. Меня лично они спасли от голодной смерти.

«СТРОЙКА БОЛЬНЫХ»

Промаявшись в лагере около трех недель, я начал делать карьеру — меня назначили писарем в тюремную больницу. Правда с испытательным сроком.

Тюремная больница лагеря почему-то носила комическое нигде в Германии не встречавшееся название «Krankenbau» — «Стройка больных». Ну совсем как «Strassenbau» — «Строительство шоссе», «Hochbau» — «Высотная стройка». Так и «Стройка больных».

Женскую больницу именовали просто больницей, а мужскую — стройкой.

В марте 1943 года мужская больница состояла из четырех-пяти арестантских палат комнатки для канцелярии и администрации, аптечки кухни, умывальни с ванной и душем, являвшейся одновременно и мертвецкой, и еще каких-то жалких конурок.

Начальником больницы был врач Гейдель Hauptsturmfuhrer — чин, примерно равный пехотному капитану.

Гейдель был высокий, худощавый, но стройный шатен лет тридцати-тридцати пяти. У него было интеллигентное лицо, если не считать рубца, оставленного острой шпагой какого-то бурша в студенческие годы. Ходил он, слегка понурив голову. Тихоня. Весьма вежливый. Гейдель был единственным дипломированным эсэсовцем в лагере — имел высшее образование. Он не только не бил узников, но и не ругался. За два года Гейдель не произнес ни одного бранного слова а уж это было совсем не похоже на эсэсовцев. Но именем своим он прикрывал все совершавшиеся в лагере злодеяния.

Осенью доходяги умирали, как мухи. Гейдель подписывал медицинские заключения о их смерти. Наиболее популярными болезнями среди доходяг были: «AKS» — «Allge maine korperschwache» — общий упадок сил; расстройство кровообращения, катар желудка. Свирепствовала в те времена и еще одна болезнь, малоизвестная в обыденной жизни, а в лагере так и косившая доходяг — флегмона.

Опухают бедра и икры, ноги покрываются краснотой. Краснота переходит в синеватость… Разрушается организм. Гниют мышцы… В лагере раны вообще заживают с большим трудом. Самая пустячная ранка гноится целыми неделями и месяцами. Ничего не попишешь: голод не обладает целебными свойствами. Истощенный человек заживо гниет.

Болезни уносили сотни арестантов. Что поделаешь на то они и болезни. Но бывало, убивали здорового человека, — и доктор Гейдель, не моргнув глазом выводил — «AKS». Только повешенным он определял почему-то другую болезнь воспаление легких. Впоследствии изобретательный лекарь придумал еще один диагноз: «Freitod» — смерть по собственному желанию.

Иногда в лагерь посылали таких узников, расстреливать или вешать которых правители Штутгофа не решались. Их направляли в лечебное учреждение Гейделя на предмет инъекции. Причину смерти в таких случаях доктор устанавливал без особого труда: «AKS».

Только осенью 1944 года что-то нашло на Гейделя. Он поссорился с лагерным начальством и наотрез отказался отравлять людей. Уязвленный эскулап заявил:

— У меня больница, а не бойня…

В марте-апреле 1943 года в лагере насчитывалось около четырех тысяч человек, а умирало ежедневно по сорок-пятьдесят. Но в конце апреля — начале мая смерть разбушевалась и за сутки уносила не менее ста узников. В лагере свирепствовала какая-то своеобразная холерина — воспаление толстой кишки отправившая на тот свет множество людей. Одновременно процветали сыпной и брюшной тиф, дизентерия, воспаление легких и прочие недуги. Гейдель был вынужден расширить свое заведение. Он выхлопотал еще несколько комнат. Доходяг поместили в отдельный блок, где давали отдохнуть после работы. А самых слабых и вовсе не посылали на работу.

В начале лета 1944 года Гейдель получил месячный отпуск. В лагерь прислали замену — другого врача. Был ли он врачом, черт знает, но эсэсовцем был настоящим.

Заместитель Гейделя являлся сторонником нового более совершенного метода лечения доходяг. По его словам, сей метод блестяще оправдал себя в других лагерях и дал изумительный эффект.

Новоявленный эскулап обнародовал такой приказ: более сильным доходягам выдавать полпорции тюремной похлебки слабым — треть, а угасающим — ничего. Недостаток в пище укрепляет-де их жизнеспособность, их волю к существованию, что, в свою очередь, благотворно сказывается на здоровье. Ну а кому суждено умереть, тот умрет без медицинского вмешательства. Тут, мол наука бессильна. Чем скорее они умрут — тем сильнее будет экономический эффект.