Хочхоль Ли - Южане и северяне Страница 17

Так называемые южные добровольцы были собраны из самых разных мест, и они довольно сильно отличались друг от друга. Одним словом, эта была неорганизованная масса людей, случайно оказавшихся в одном месте. Тем не менее, они были не лишены чувства коллективизма и инстинктивно тянулись друг к другу. Вероятно, так объединяет общая судьба. Некоторые из них даже подружились после первых увеселительных мероприятий.

Каждый новобранец занимал свое место в вагоне согласно предписанию. Например, товарищ из Ёнбена, Ким Сокчо с Юга, человек из Мунчхона по прозвищу Камчжабави — Камень-картошка — и еще несколько человек сидели недалеко друг от друга перед закрытым окном вагона. Пока ехали до местности Оге, между ними происходил такой разговор:

— Эй, товарищ из Ёнбена, вы еще не спите?

— Какой там сон. Лежу с открытыми глазами.

— А вы что-нибудь видите?

— Нет, хотя глаза у меня открыты.

— Зачем тогда нужны такие глаза? Лучше выбросить. Сколько лет исполнится товарищу из Ёнбена в этом году?

— Мне будет тридцать два года. Почему удивляетесь? Откровенно говоря, в мирное время вы не смогли бы обращаться ко мне так запросто. Так уж получилось.

Кто-то говорил, что хотел бы видеть свет молодой луны, отражающийся в речной воде, а другой жаловался, что очень хочет сходить по малой нужде…

Это были последние минуты их шутливых разговоров. Вскоре поезд вошел в темный туннель и уже ничего не было слышно. Через короткий промежуток времени поезд вновь оказался на равнине, но в вагоне по-прежнему было тихо.

Я был в другой стороне вагона среди студентов, прибывших с Юга. Они также сидели, прислонившись к стенке вагона, в гнетущей тишине, ничего не видя перед собой. Каждый из них было глубоко погружен в свои мысли…

Это было в начале вечера в Анбёне. После раннего ужина в одном из частных домов у железнодорожного вокзала мы вышли во двор, который находился рядом с навозной кучей. В то же время показался и командир третьего взвода — лейтенант Ко Ёнгук, который жевал на ходу еще не проглоченную пищу. Говорили, будто он сын хозяина пхеньянской фабрики по производству соевого творога тофу. Он отличался неуживчивым характером. Из-за этого еще в нансонском спецотряде он попадал в конфликтные ситуации. Его призвали в армию со второго курса Пхеньянского пединститута, и он был всего на два года старше выпускников средней школы. Пока мы служили с ним в одной части, наши отношения были обычными, нормальными. Но когда он надел офицерскую форму, стал вести себя по-другому и стремился всячески избегать встречи с нами, старшеклассниками. Одним словом, появлялись первые признаки зазнайства. Тем не менее, он все еще был больше похож на студента, чем на офицера. Как-то я шутя спросил:

— Ну, как дела у нового офицера? Как он чувствует себя?

Он, слегка улыбаясь, ответил с ярко выраженным пхеньянским говором:

— Какая разница — в офицерской я форме или нет! Откровенно говоря, жизнь в спецподразделении была намного интереснее. Мне там больше нравилось. Тогда хоть свинину ели вдоволь и по-прежнему чувствовали себя студентами.

Складывалось впечатление, что он не ориентируется на местности — спрашивал, где, на какой стороне находится Нансон и сколько километров до тех мест.

Подходил к концу долгий летний день, на равнину опускалась ночь. Совсем недавно можно было узнать, с какой стороны находится море. Северо-западная часть его берега была окружена невысокими холмами, а вся северная часть была открыта. На востоке, в местности Сонбунни, виднелись сосновые ветрозащитные лесопосадки. Южная сторона, местность Нансон за Намдэчхоном, была закрыта высокими холмами.

Над бескрайними просторами Анбёнской равнины высоко в небе мерцали звезды. Неожиданно младший лейтенант Ко, оглядываясь по сторонам, осторожно спросил:

— Ваш дом где-то рядом? Далеко отсюда?

— Прямо вон там, за горным перевалом.

— Значит, это ваша деревня, — быстро сказал лейтенант.

Вечерний пейзаж у подножия горы был прекрасен, аж дух захватывало! Небо прояснилось после дождя, дул свежий ветерок. В полях созревал рис. Вокруг царила безмолвие. Было слышно, как падает бадья внутрь колодца, хотя этого и не было видно. Наверно, кто-то вечером набирал воду.

В западной части Анбёнской равнины с севера на юг протянулась сплошная горная гряда. Я пристально смотрел в ту сторону, но, к сожалению, ничего не было видно. В этот момент солнце покинуло вогнутую часть пограничного перевала.

Совершенно неожиданно младший лейтенант Ко Ёнгук тихо и доверительно сказал:

— Перед отъездом поезда спрячьтесь куда-нибудь. Вам не следует ехать. Всем, независимо от занимаемой должности, следует знать, куда мы едем в эту ночь.

Я молча стоял и смотрел на него. В это время из хижины выходили после ужина другие люди. Младший лейтенант кратко сказал:

— Это было сказано в шутку, не стоит воспринимать эти слова серьезно.

Конечно, я тоже кое-что понял. Слова младшего лейтенанта могли стать реальностью. Если исходить из данной обстановки, он, безусловно, был прав. Я подумал, что если поеду дальше этим поездом, то меня почти наверняка ожидает смерть. Нам предстоял очень длинный и опасный путь. От Вонсана до Косона 300 ли[14], оттуда пешком до Каннына еще 300 ли. А затем нужно было преодолеть еще длинный-длинный путь до Ульчжина. Было ясно, какая судьба нас ожидает.

Скрежет колес напоминал тяжелое дыхание зверя. Поезд со скрипом преодолевал подъем, а затем, с облегчением вздыхая, спускался вниз. По мерному стуку колес можно было догадаться, что он идет по берегу Восточного моря в сторону горы Часан.

Теперь все осталось позади. Однако все время перед глазами предстает та впадина перевала, которую я недавно видел на станции Анбён. Вероятно, это объясняется тем, что чем больше думаешь о пережитом, тем труднее избавляться от него.

Вся окрестность была погружена в темноту. Вместе с тем мне казалось, что все быстрее стирается граница между длинным гребнем горы на юго-западе и широким небесным пространством с его многочисленными звездами.

Отсюда до той местности, если идти напрямую, должно быть примерно десять ли. Если бы я не садился в поезд, как это советовал младший лейтенант Ко, то, возможно, я шел бы сейчас по тропинке сквозь рисовое поле, через широкую Анбёнскую равнину. Если идти прямо некоторое время, то можно было оказаться около ручья Намдэчхон, через который можно было пройти быстрее, если идти не по мосту, а вброд на самом узком месте течения. Затем, обойдя станцию Пэхва, можно было оказаться на Кёнвонской магистральной дороге. А уже там по горной тропинке до нашей деревни Хёнчжудон рукой подать. Переход через перевал занял бы не больше 20 минут.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я начал разговор с товарищем Чан Сеуном:

— Вы еще не спите?

— Нет, еще не сплю, — последовал ответ. Он полулежал, прислонившись к стенке вагона.

Затем Чан Сеун вдруг присел и стал смотреть в мою сторону. Я заметил это и спросил:

— Вы случайно не помните человека по имени Ким Сансу? — И тут же добавил:

— Кажется, это было в позапрошлом году. Он был студентом 3-го курса отделения английской литературы Сеульского университета. После перехода на Север он преподавал в нашей школе общественные науки. Стало быть, он учился на одном отделении с вами, только старше вас на два курса.

Чан Сеун несколько раз повторил имя Ким Сансу. Затем сказал:

— Не знаю такого человека. После событий, связанных с реформированием Сеульского университета, обстановка там была довольно неспокойная. Студенты пребывали в таком возбужденном состоянии, так что даже однокурсники почти не общались между собой без особой надобности. Даже студенты одного отделения, если один был старше другого на два курса, почти не встречались.

— Да, наверно, так и было, — согласился я и еще шире открыл глаза в кромешную тьму. За Чан Сеуном, в непроглядной темноте, прислонившись к стенке вагона, должен сидеть Чан Согён с ясными, широко открытыми глазами. Полагаю, ему известно, куда ведет дорога, по которой мы едем.

2

У щуплого Чан Согёна было маленькое худое лицо с выпученными глазами, которые производили немного странное и даже отталкивающее впечатление. Может быть, поэтому при встрече с ним я почему-то чувствовал себя не совсем комфортно.

Хотя в моем подчинении находилось пятьдесят человек, именно с ним мне почему-то не хотелось встречаться. Он смотрел на меня так, словно пускал глазами стрелы. И на вечеринках, и на собраниях по идейно-воспитательной работе личного состава он всегда сидел рядом с Чан Сеуном. Создавалось впечатление, что Чан Согён зависит от своего приятеля. Но это было только первое впечатление. На самом деле он был сильным и вполне независимым человеком. Уже первые контакты с ним убедили меня в этом. Может быть, у меня сложилось такое мнение о нем под влиянием его необычного поступка, связанного с переходом на Север. Будучи студентом 3-го курса Института рыбного хозяйства в Пусане, он один, преодолевая неимоверные трудности, в начале войны — в июне 1950 года — пробивался на Север в то время, когда оттуда на Юг бежала огромная масса людей. Он перешел линию фронта в районе Тэчжона, а затем вступил в ряды добровольцев Юга. Однако по его поведению никак нельзя было сказать, что он способен на такой самоотверженный поступок. Он резко отличался от так называемых горячих патриотов, которые при каждом удобном случае выставляли напоказ свои заслуги. На их фоне он казался необычным человеком, и моё любопытство к нему усиливалось. В отличие от сеульского студента Чан Сеуна он был одет довольно бедно. На нем была легкая поношенная куртка, в которой он пешком добирался из Пусана в Сеул, где встретил своего школьного товарища. Уже вместе они вступили в Добровольческую армию. Несмотря на невзрачный внешний вид, он производил впечатление волевого и энергичного человека. Его гордость и смелость особенно подчеркивались орлиным взглядом. Можно сказать, что я испытывал некоторую робость перед ним. Возможно, поэтому, когда надо было что-то спросить у него, я не мог это сделать напрямую, а общался через Чан Сеуна, который всегда хорошо понимал ситуацию и сочувствовал мне.