Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5 Страница 17

Выбиты стойки, падают борта, и вся бригада берется за лопаты. Грунт для лопаты — хуже не придумаешь: глинистый, в меру влажный, с большим содержанием щебня. С платформы он осыпается в очень небольшом количестве, и его надо сбрасывать лопатами. И нужно это делать быстро, бригадир кричит непрерывно, не давая даже передохнуть: «вертушка» должна как можно быстрее освободить путь. Позже я узнал, что такой грунт доставлялся нам умышленно: другой, более сыпучий грунт при разгрузке наполовину осыпался бы вниз по откосу, а потом попробуй достать его оттуда: нужно сооружать какие-нибудь трапы, лестницы или еще чего, и все равно часть грунта пропадала бы без пользы. А так — почти весь выгруженный грунт оставался возле рельсов и использовался по назначению. А что это было так трудно, так кого это тогда вверху интересовало!

Платформы разгружены, борта подняты, стойки вставлены, вертушка уходит, и мы принимаемся за свое главное дело: ручными тяжелыми домкратами поднимаем рельсы, забрасываем грунт между шпалами, а затем подбиваем его под шпалы тяжелыми железяками, именуемыми «штопками». Подбивать нужно плотно, чтобы потом после прохода поезда не было осадки. Если в это время показывается поезд, его останавливают красным флажком, и он стоит, пуская клубы пара, пока мы подобьем шпалы как следует, а потом медленно-медленно проходит мимо нас. Часто на Совгавань проходят воинские эшелоны, солдаты бросают нам куски хлеба и пачки махорки. Порядок строгий: никто не хватает, не дерется, а все собирается бригадиром и делится.

Вторая работа — зачистка скальных откосов. Если путь проходил по склону сопки, состоящей из цельной скалы, то дорогу для пути пробивали взрывным способом, укладывали рельсы, а скальные откосы оставались не до конца отделанными, по ним обсыпался щебень, а иногда скатывались и крупные камни, перепрыгивая через рельсы. Не знаю, были ли случаи ударов такими камнями по вагонам. Много таких откосов было прямо по берегу реки Хунгари, и часто мы сбрасывали добытый щебень прямо в реку.

Вот мы и доделывали нужную работу. Если скальный откос не был особенно крутым, а бывало, что этот откос был близок к вертикальному, то мы взбирались по нему снизу на самый верх и кирками обрабатывали его, обрушивая вниз разрыхленные взрывом массы грунта. Иногда одним ударом кирки обрушивался вниз объем до одного кубометра, в котором могли быть и крупные камни. Конечно, если рассуждать по-человечески, то карабкаться снизу было очень опасным занятием. В нашей бригаде происходило пару раз, что карабкающийся человек сбивался с ног массой грунта, но тяжелых травм не было, а о легких никто не думал. Начинать же работу сверху не разрешал конвой, которому как раз было удобно располагаться на самом верху откоса за его пределами и именно там расставлять свои колья с фанеркой «Запретная зона».

Закончив работу по откосу, мы все спускались вниз и начинали уборку осыпавшегося щебня через рельсы носилками или тачками.

Я много чему научился в лагере, но каталем так и не стал, хотя и пробовал много раз: мне никак не удавалось удерживать равновесие с груженой тачкой на катальной доске шириной в 20 сантиметров, и тачка моя в обязательном порядке сваливалась набок, а рассыпавшийся щебень потом приходилось подбирать, что не нравилось ни мне, ни бригадиру.

Если скальный откос был крутым или вертикальным, описанную работу выполняли верхолазы, на веревках спускаясь сверху. Все они были бесконвойными, и конвой о них не беспокоился.

Уборку же щебня внизу делали опять же мы.

Работать лопатой с крупным щебнем, в котором могли попадаться и различной величины камни, было очень трудно. К концу работы уже и рук не чувствуешь. Специально ли самую тяжелую работу возлагали на новичков-карантинников, я не знаю, но было на это похоже: работа наша была истинно каторжной, и мы с нетерпением ждали окончания нашего карантина.

Прошел месяц, наши карантинные бригады расформировали, и нас выпустили из БУРа в общую зону. Я попал в бригаду Димки Соловьянова. В лагере все друг друга называют уменьшительными именами: Мишка, Гришка, Ванька, Лешка, и хотя мне это не нравится, но я буду в дальнейшем называть людей именно так.

Бригадиры в ГУЛАГе того времени — это особая категория людей. Ежедневно и постоянно заставлять выполнять тяжелую работу людей голодных, измученных и обессиленных, часто не склонных к подчинению, а иногда и с бандитскими замашками — это работа не для слабонервных и мягкосердечных. Бригадирами не могли быть выпускники пажеских корпусов и институтов благородных девиц. Бригадир обязан быть жестким, а иногда и жестоким, он должен выполнять производственные задания и умело маневрировать между интересами лагерного начальства и интересами блатной верхушки, которые зачастую (но не всегда) были противоположными.

Варлам Шаламов в «Колымских рассказах» упоминает бригадиров, которые каждые два-три месяца голодом и непосильной работой полностью уничтожали бригаду, набирая затем другую.

При все моем уважении к Шаламову, таких бригадиров и таких случаев я не знаю и не очень верю, хотя, конечно, Колыма есть Колыма. Бригадиров же крутых, бесчеловечных, добивающихся выполнения планов и заданий кулаками, а то и черенком лопаты, было сколько угодно.

Хотя, как я уже указывал, все лагерные бригадиры были обязаны иметь определенные качества характера, все-таки некоторая дифференциация среди них была. Наш бригадир относился к более мягкой категории бригадиров и, хотя иногда и награждал кого-либо зуботычиной, но систематических и злобных избиений я за ним не замечал.

Мы, бывшие карантинники, перешли в бараки соответствующих бригад, и наша дружеская группа распалась. Территория БУРа находилась на несколько возвышенном месте, на скальной площадке, а остальная зона размещалась прямо на болоте, и ходить просто по земле было невозможно: для ходьбы между бараками и разными служебными помещениями были проложены дощатые мостки, по которым мы и передвигались. Если идешь по такому тротуару вечером, по темному времени, через мостки то и дело перебегают огромные крысы. Я никогда не думал, что крысы могут быть такими громадными.

Наша бригада выполняла работу, которая называлась «балластировкой и выправкой пути».

Шпалы железнодорожного пути должны быть уложены на слой гравийно-песчаной смеси, которая как раз и именуется балластом. Почти на всем притяжении пути от Амура до Тихого океана балласт уже был уложен, но на некоторых участках, главным образом на тех, где производился подъем насыпи, теперь нужно было укладывать балласт, чем мы и занимались.

Технология укладки балласта была той же самой, что и при подъеме насыпи: вертушка, платформы, борта, стойки, кувалда, разгрузка, подъем домкратами, забрасывание между шпалами и подштопка. Разница была в том, что работать лопатой с балластом было гораздо легче, чем с глинисто-щебеночным грунтом, но зато теперь требовалось больше тщательности в работе, так как одновременно с балластировкой мы выполняем и выправку пути.

Техническим руководителем нашей работы был десятник Иван, здоровый рябой мужик с суровым выражением лица. Он почти не расставался с длинной железякой, которую называл «универсальным уровнем», и я этим самым «универсальным» сразу же заинтересовался, потому что по своей технической неграмотности считал, что уровень есть прибор для определения горизонтальности какой-то линии или поверхности и ничего другого, тем более универсального, он делать не может.

Иван же был убежден, что овладеть таким хитрым научным прибором, как этот «универсальный уровень», сможет, кроме, разумеется, его самого, разве что пара членов Академии наук. И поэтому к моему любопытству отнесся холодно. Однако, постепенно-постепенно он все-таки что-то мне объяснял, и я узнал много интересного и любопытного. Так, этот уровень не только устанавливал горизонтальность пары рельсов, но и измерял превышение одного рельса над другим, что было необходимо на кривых участках пути, где внешний рельс был обязан быть выше внутреннего, и это превышение должно плавно нарастать при переходе от прямого участка к кривому. Одновременно этот уровень измерял расстояние между рельсами, и если на прямых участках пути это расстояние было постоянным, то на кривых оно увеличивалось на сколько-то, и нарастание этого увеличения тоже должно быть плавным.

Вот такой хитрый уровень.

Любопытство — любопытством, а работа — работой. Уже не помню, какая была тогда продолжительность рабочего дня: девять или десять часов, но эти часы доставались нам нечеловечески трудно, и к вечеру ты возвращаешься в барак ни живой, ни мертвый.

Каторжные орудия труда: лопата, кирка, тачка — быстро превращали любого, даже физически крепкого человека в «доходягу», а то и в следующие стадии лагерного состояния: в «фитиля» или «огня». «Огонь» — это уже крайняя стадия состояния человеческого существа, когда в нем уже не остается ничего человеческого, ни в физическом смысле, ни в нравственном.