Андрей Дугинец - Стоход Страница 17

— Почему кукла?

Юноша левой рукой вытащил правую из кармана пиджака и помахал ее кистью, как плетью. Аня, сразу забыв, что имеет дело с совершенно незнакомым человеком, прыгнула прямо через родник. Засучила рукав кожанки партизана по локоть. Рука от кисти до самого локтя была иссечена мелкими осколками, и вокруг них образовались свищи.

— Ты с ума сошел! Ты же весь сгниешь от этой руки! Надо в больницу на операцию! — набросилась она па раненого.

Тот иронически присвистнул:

— Кто ж возьмет в больницу красного! В тюрьму еще так-сяк. А в больницу…

Девушка растерялась. Она беспомощно глядела в суровые глаза юноши и вдруг просияла:

— Я сама тебя вылечу! Сама!

— Ну-у…

— Вот тебе и ну! Я учусь на фельдшера. Уже на третьем курсе. Должна же я что-то уметь! Ну, договорились? Тогда сиди здесь, а вечером я поведу тебя домой и спрячу на чердаке, а потом что-нибудь придумаем.

Отец Ани был учителем, а мать умерла, когда девочке миновал седьмой год. Мачеха сразу же превратила падчерицу в батрачку. И даже теперь, когда Аня приезжала домой только на летние каникулы, у нее не было ни одного свободного дня, кроме воскресенья. Аня работала на огороде, убирала дом, шила и даже сено косила. Отец помогал ей редко, ему некогда было заниматься хозяйством. Вот это право хозяйки и помогло Ане спрятать раненого. Она сделала за сараем шалаш и сложила на нем стожок сена. В этом стожке и жил Александр Моцак, пока будущая фельдшерица вытаскивала осколки. Рука перестала гнить, но так и осталась висеть плетью.

…А когда прощались, Аня не сумела скрыть свое чувство, которое появилось у нее еще в первую встречу. Но повстанец стеснялся признаться, что и сам полюбил ее, считал, что не достоин такой образованной и красивой девушки, и отмолчался.

— Куда ж ты пойдешь теперь?

— Попробую пробраться в Советскую Россию.

— Трудно тебе с такой рукой…

— Не беда! — храбрился юноша.

— Если б пальцы хоть чуть-чуть сгибались, то, может, еще и сумел бы развить свою руку. Вот тебе мяч. Попробуй сжимать его пальцами. Если хватит терпения делать это регулярно, каждый день, рука оживет.

Глухими звериными тропами, по лесам и болотам пробирался Александр Моцак к советской границе. Левой рукой он поддерживал ремень винтовки, а в правом кармане то и дело пробовал сжимать небольшой мяч. И пока дошел до границы, пальцы больной руки начали полностью обхватывать мяч, хотя карандаш еще не держали. Рука стала легче сгибаться в локте. И теперь сама пряталась в карман, без помощи левой. Но границу перейти не удалось. А тут выпал снег, и пришлось возвратиться назад…

Кроме гончарного дела молодой Моцак унаследовал от отца профессию печника. Этим и пришлось заняться: в то время только начинали отстраиваться сожженные за войну села и печники были нарасхват.

Следующим летом Александр появился в селе Цумань, где только что поселилась новая фельдшерица Анна Вацлавовна Куценко. На этот раз он уже не ушел из ее дома: остался хозяйничать и учиться.

Теперь Александр Моцак правой рукой работал почти так же свободно, как и левой. Все лето он ходил по селам и делал печи. А зимой учился под наблюдением жены. Потом тесть помог ему устроиться на учительские курсы.

Может, в Цумани и жили бы до сих пор, да приехал новый начальник полиции, бывший петлюровец, который знал когда-то Александра Моцака. Так и пришлось бежать в болотную глушь.

В Цумани Александр Федорович доставал кое-какую подпольную литературу о жизни в Советской России. А в Морочне единственным оконцем, через которое можно было смотреть в другой мир, был этот маленький самодельный радиоприемник…

Вечерело. Дед сидел на своем треногом стульчике, чинил корзинку. Мать варила бульбу на шестке. А Гриша плел постолы. В понедельник опять пасти коров, опять батрачить.

— Утром я видел учителя. Он просил, чтоб ты завтра пришел, — сказал дед Грише.

— А можно, я сейчас?

— Нет. Завтра к нему зайдут учителя из других сел. Он хочет, чтоб ты им поиграл на дудочке.

— Какой толк от той музыки? — вздохнула Оляна, садясь за кудель.

— Ты в музыке понимаешь столько, сколько я в поповской службе, — оборвал ее дед. — Вон твоя музыка, — кивнул он на кудель. — А я знаю, чего стоит добрая песня да еще в чужом краю.

И, повернувшись к Грише, дед тихо, только ему одному начал рассказывать:

— Шел я из Порт-Артура домой. И зазимовал у одного охотника… Охотником этот волчище только назывался. А сам пороху и не нюхал: на охоту ходили у него батраки, ну и меня засосал. Пристал и пристал: «Чего пойдешь на зиму глядя? Куда пойдешь?»

Я подумал, подумал и остался.

Повез как-то, уже совсем весной, в город Иркутский сдавать пушнину. Сдал. Все честь-честью. Деньги в платок, за пазуху и — айда, пока светло. Деньги ж хозяйские, кабы чего не случилось. Забежал на базар купить кусок хлеба: на ходу подкрепиться. Смотрю, народ собрался. Подхожу — слепой на бандуре играет и поет! Как он забрел с бандурой в этот край, не знаю. А только поет тихо и сумно, совсем как наши бандуристы на Украине. И слова мне знакомые с детства:

Плывэ човэн, воды повэн,Та всэ хлюп, хлюп, хлюп.Идэ козак до дивчины,Та всэ тюп, тюп, тюп.

Заслушался я и забыл про все на свете. В очах туман. Сизый туман, что в марте над Припятью. И на старом човне сидит Лукия, твоя бабушка. Плывем мы с нею в церковь под венец…

А когда осмотрелся я кругом себя — никакой Припяти. За городом стоят горы, покрытые черным чужим лесом. Принес я хозяину деньги и тут же ушел… А пока шел, всю дорогу в ушах отзывалось:

Идэ козак до дивчины,Та всэ тюп, тюп, тюп…

Гриша застыл с недоплетенным постолом в руках и слушал не шелохнувшись.

— Так я и притюпал в Морочну… А не будь той музыки, может, и загинул бы на чужине.

Серое небо хмурится, тучи набухают и опускаются все ниже и ниже. В лесу тихо, тоскливо. Деревья к чему-то прислушиваются, чего-то покорно ждут. Только изредка пролопочет чуткая осина да тряхнет своими космами старая береза. А ни птичьего щебета в ветвях, ни звериного шороха в чащобе, ни всплеска рыбы в реке. Все притаилось, все ждет дождя.

Но Грише некогда ждать. Во что бы то ни стало надо наловить рыбы! Как заставить ее подняться со дна протоки и плыть вниз, туда, где впритык расставлены широко разинувшие пасти мордушки?

Коровы почти на одном месте жадно хватают высокую сочную отаву. На них только изредка нужно посматривать, чтобы не затеяли драки. Гриша в одежде и постолах бродил по протоке и, шуруя палкой в воде, гнал рыбу вниз. Наконец вытащил мордушку. Пусто. Видно, потому что стояла на самой середине. Бросился ко второй, стоявшей у глубокого, обросшего камышом берега. Эта оказалась тяжелее. Мордушка еще в воде, но руки уже чувствуют, что в ней бьется что-то большое и сильное. Сердце радостно замерло. Гриша с трудом вытащил мордушку из воды и увидел черную змеиную спину огромной щуки. Вокруг зубастого страшилища прыгала, серебрилась мелкая рыбешка. Сотрясая тесную лозовую клетку, щука ворочалась в ней тяжело, неуклюже.

«Полпуда! — мелькнуло в голове, и Гриша кинулся со своей добычей на берег. — Сразу три злота!»

Даже не посмотрев по сторонам, Гриша вынул затычку из хвоста мордушки, немного приподнял ее, и щука тяжело шлепнулась в траву. За нею серебристым ручейком посыпалась мелкота. Гриша поднял щуку.

— Эх ты! Полное брюхо рыбы! Жадность тебя и погубила, — упрекнул он щуку вслух.

В третьей мордушке оказалось с десяток довольно крупных подъязков. «Вот обрадуется Олеся!» — Гриша улыбнулся, глядя на полную торбу, и, побросав в речку прыгавшую по траве плотву, начал снова ставить мордушки.

По воде вдруг пробежала темно-серая рябь, и сразу хлынул крупный холодный дождь. Через лужайку, где паслись коровы, Гриша пробежал в лес, под ель, и только теперь заметил, как вымок и замерз. «Не было б лихорадки», — подумал он и начал прыгать, чтобы согреться. Но в мокрой одежде согреться трудно. Недолго думая, он снял штаны и рубашку, выжал и опять оделся. Однако теплее не стало, потому что дул холодный, пронизывающий ветер.

За сплошной стеной дождя речки не было видно. С трудом угадывались силуэты неподвижно стоящих коров. Гриша почувствовал, что его начинает лихорадить… Что делать? Спички остались в торбе. Наверное, отсырели. Да и не легко развести костер под таким ливнем… Хорошо, если Олеся переждет дождь, а если побежит и вымокнет до нитки? Здесь негде будет обогреться. Зубы стучали. По спине пробегали то холодные, то горячие мурашки. Потом вдруг показалось, что студеный дождь сменился горячим. Хлещет по спине и отогревает окоченевшее тело. Гриша прижался к мокрому стволу ели. Захотелось уснуть. Сложив руки на груди и дыша в кулаки, он старался сжаться в комочек, чтобы меньше занимать места под дождем. Уснуть, забыться, пока пройдет лихорадка… И вдруг ему показалось, что рядом стоит дедушка и говорит строго, внушительно: