Владимир Шатов - Возвращение Страница 17

 - Пешком не пойду. Ищи лошадь.

 - Кто ж мне даст лошадь?

 - Это твои проблемы…

 На сахарном заводе, взорванном немцами при отступлении, велись восстановительные работы. На заводе работали военнопленные немцы. Митя узнал у охраны, где живёт их начальник. Пришёл к дому, постучал в дверь, вышла девочка лет десяти.

 - Чего надо?

 - Позови отца.

 Потом появился её отец, офицер: галифе, заправленные в сапоги, нижняя белая рубаха без кителя.

 - Чего тебе?

 Подросток объяснил, что нужна лошадь, чтобы отвезти ветеринара.

 - А как я тебе дам лошадь? Потом, ищи – свищи!

 - А пусть солдат со мной едет! - предложил находчивый Митя.

 - Ишь ты, какой!

 Пока мальчик стоял в коридорчике, с лаптей и онучей натекла на пол небольшая лужа. Появился офицер в кителе и фуражке. Пошёл и распорядился солдату запрячь лошадь в розвальни и отвезти их с дедом.

 - Без коровы они погибнут. – Сказал он удивлённому солдату.

 Когда приехали, корова была ещё жива. Старый ветеринар сразу определил причину: родильный порез. Дед достал резиновую грушу, «воткнул» в сосок и накачал по очереди каждый из четырёх. Корова подняла голову.

 - Вставай кормилица! – подбадривала её плачущая мать.

 - Зараз встанет…

 Общими усилиями её поставили на ноги, укрыли дерюгой. Ветеринара угостили борщом вместо «магарыча». Солдат сев в розвальни, увёз деда домой, ничего не взяв…

 - Бывают же добрые люди на свете! – заплакала от счастья Авдотья, когда бурёнка поправилась.

 … В апреле мать послала Митю на базар в Унечу. Здесь находилась швейная мастерская, где шили суконные пиджаки и брюки. Продавали на базаре хлеб, картофель, муку, камсу, зажигалки и табак.

 - Продашь яйца и купишь керосина. – Велела расчётливая Авдотья.

 - Опять топать пешком?

 - Если хочешь, - съязвила мать, - возьми самолёт…

 Рядом с торговыми рядами – керосиновая лавка, где, как и до войны, работал высоченный, под два метра, Мендель Аронович Елисеев. Перед приходом немцев Митя видел как он на телеге, запряжённой парой лошадей, проезжал через их село.

 - Что, бежишь, жидовская морда? – спросил кто-то.

 - А что ж мне, оставаться?! - парировал он и хлестнул кобылку…

 Лавка находилась в полуподвальном помещении. Мендель Аронович вместо кружки черпал керосин латунной гильзой от снаряда, опустив три пальца внутрь, а большим пальцем придерживая «мерку» снаружи. Керосина намерил 28 «литров» на 20-ти литровую немецкую канистру из-под бензина. И всё равно – недолив был налицо.

 - Так туда же максимум двадцать входит!

 Митя указал Менделю Ароновичу на надпись.

 - Эти немцы, знаешь, что хочешь напишут!.. - Хмуро ответил тот. - Им только верь!

 И, как бы в оправдание, добавил примирительно:

 - У вас, деточка – всё своё. А тут: и яички – купи, и сметанку, и сало – купи!.. И на всё деньги надо. Иди с богом…

Глава 7

Старший лейтенант Головатюк выглядел совершенно убитым: от его роты, перед введением в бой насчитывавшей 150 человек, осталось десятка полтора.

 - С кем воевать теперь? – думал он, пересчитывая бойцов.

 Утром его рота опять штурмовала безымянную горку. Она, по-видимому, имела стратегическое значение, ибо её с диким упорством советское и немецкое начальство старалось захватить.

 - Чё в неё так упёрлись? – возмущались выжившие солдаты.

 - Пока нас всех не угробят, - сказал Петька Шелехов, - не успокоятся…

 Непрерывные бои срыли всю растительность и даже метра полтора-два почвы на вершине.

 - После войны на этом месте долго ничего расти не будет. – Потянулся всем телом Генка Шахов.

 - Разве что железо с когтями…

 Земля была смешана с осколками металла, разбитого оружия, гильзами, тряпками от разорванной одежды и человеческими костями.

 - Пару лет тут точно простоит стойкий трупный запах…

 - Думаю больше! – сказал Гена и посмотрел на поникшего ротного.

 Полчаса назад Головатюк, поднявшись во весь рост и размахивая револьвером, кричал, пытаясь поднять в очередную атаку этот жалкий остаток.

 - За мной, мать вашу!

 Но его либо никто не слышал в грохоте разрывов мин и снарядов, в трескотне пулемётной, либо делал вид, что не слышит, но так или иначе, никто не поднялся и не закричал вслед за ним «ура».

 - Не расстраивайтесь командир, - подбодрил его Шахов.

 - Никто не поднялся…

 - Почти никого не осталось!

 Он и Петя Шелехов входили в те неполные два десятка бойцов, которые сдерживали натиск немцев.

 - Тебе легко говорить, – пренебрежительно отмахнулся офицер, - а мне комполка голову оторвёт.

 - Дальше передовой не пошлют, меньше роты не дадут! – пошутил Петя.

 Головатюк огорчённо махнул рукой и, пригибаясь, побежал в своё временное жильё. Там сидели и пили водку командиры приданных полку пулемётных и миномётных рот. Они заняли большой немецкий дзот, наполовину разбитый. Из-под брёвен обрушенного наката торчала скрюченная рука и подкованные каблуки двух сапог.

 - Своего квартиранта никак не достанете…

 - Вытащить бедного «ганса» нет никакой возможности, он крепко зажат. – Как бы оправдываясь, произнёс Михаил Соколов и достал третью кружку.

 Жили они в таком приятном соседстве уже несколько дней. У дзота, в канаве, лежали ещё шесть «друзей» в зелёных шинелях. 

 - Чего такой хмурый? – спросил вошедшего изрядно захмелевший миномётчик Соколов.

 - Аааа! – скривился старлей и выпил залпом согревающий алкоголь. – Почти вся рота полегла.

 - А что с батальоном?

 - Почти никого их командиров не осталось.

 - Зато скоро станешь комбатом…

 Молча, выпили ещё по одной. Пулемётчик Первухин начал рассказывать услышанную историю:

 - У меня в роте в начале войны служил красноармеец-пулемётчик Семён Константинович Гитлер, еврей по национальности. Воевал хорошо и я представил его к медали «За отвагу». Написал бумагу, всё чин чином, а меня на следующий день вызывает комдив и громко так спрашивает: « Ты что сукин сын думал, когда представление писал?.. Ты хочешь, чтобы я за отвагу наградил Гитлера?»…

 Все выслушали смешной случай, но никто не рассмеялся. Да и повода смеяться, особо не было. На вопрос Соколова, что с ним и почему молчит, Головатюк как-то криво улыбнулся и почти одним рывком выскочил из блиндажа.

 - Куда это он? - вырвалось у пьяного Первушина.

 Соколов лениво ответил:

 - Известно куда. Подымать в атаку. Такова уж доля командира стрелковой роты… Мне, пулемётчику, и то немножечко лучше. Я не подымаюсь первым и не кричу: «Вперёд! За мной!..»

 - Я к счастью тоже!

 - Как твоя, пулемётная рота?

 - Осталось три отделения...

 - Что-что?! Три, значит, пулемёта?

 - Три «максима». Правда, есть ещё два ручных – «дегтярята».

 - И всё?

 - Всё, Михаил, всё... Ну, брат, мне пора. Пойду. А ты скажи своим, чтобы поточнее кидали свои игрушки. Давеча одна мина разорвалась в двух метрах от нашего «станкача».

 - Может, немецкая?

 - Нет, дорогой. Твоя!

 - Не может быть! - вырвалось у Соколова, но он понял, что товарищ говорит правду и огорчился.

 … В соседней землянке тоже происходили интересные вещи. Начальник Особого отдела части майор Пивоваров пришёл к Геннадию Шахову разгадать странный ночной сон. Тот ради шутки разок похвастался, что является большим экспертом в этом вопросе.

 - Я видел во сне часы, на которых было двенадцать часов времени. – Спросил озадаченный майор. - Что это значит?

 - Нужно подумать…

 После того случая когда Пивоваров пытался «пришить» им дело за дискриминацию командиров Генка решил проучить вредного чекиста. Он глубокомысленно почесал бритый затылок и выдал:

 - Часы - это месяц…

 - Ну?!

 - Время - могут убить в полночь! - «приговорил» Шахов особиста.

 Тот в течение месяца не вылазил с КП полка, даже позеленел от недостатка воздуха в полусыром подвале-яме.

 - Жив! – радостно выдохнул еле живой майор.

 Шутливое пророчество неожиданно сбылось, только коснулось оно его и Петю Шелехова. В полночь 12 декабря 1942 года случайный снаряд разворотил дзот, где они спокойно спали, отправив Петю в госпиталь, а расшифровщика снов на тот свет…

 Выходящий из металлических труб белёсый дым медленно рассеивался между густо стоящих сосен, брезентовые палатки были наполовину завалены снегом. Даже на расстоянии в воздухе ощущался стойкий запах лекарств.

 - Как славно, что госпиталь оказался рядом. – Подумал Пётр Шелехов, когда его доставили в лечебное заведение.

 Белые халаты, надетые прямо на шинели или телогрейки, обрызганные кровью, придавали людям какой-то необычный, во всяком случае, не госпитальный вид, который вызывал у него невольный страх.