Евгений Николаев - Снайперские дуэли. Звезды на винтовке Страница 18

«Сваток…» Кто так говорит? Так это Володи Козырева голос! Точно! Вот хлопнула дверца его санитарки — поехал за ранеными. И я снова потерял сознание.

Необычная операция

Огромный эвакогоспиталь № 1170 в Александро-Невской лавре был переполнен. Я лежал у стены длинного коридора на носилках. Может быть, потому, что носилки стояли прямо на полу, потолок с его полукруглым сводом казался очень высоким. Кругом сквозило, или это казалось, но у меня зуб на зуб не попадал.

По коридору, энергично размахивая руками, шагал высокий, худощавый мужчина в белоснежном халате с засученными по локоть рукавами. Рядом, что-то объясняя на ходу, семенила невысокого роста седая женщина. Они часто останавливались у носилок, смотрели какие-то листочки, засунутые под голову раненого, или коротко разговаривали с ним и шли дальше. Ко мне тоже подошли. Высокий доктор, откинув одеяло, которым я был укрыт, почему-то начал трогать мой живот. Я дрожал от холода, и мне было очень больно.

— Срочно на стол! — бросил он седой женщине.

Даже теперь, не ощущая своего собственного тела, а только одну тупую боль в нем и чувствуя какое-то безразличие ко всему происходящему вокруг, я со страхом воспринимал новые для меня слова: «операционная», «на стол», «палата», «уколы» и другие, еще не испытав их истинного значения. Между тем к моим носилкам подкатили какой-то высокий, белый и холодный металлический стол на резиновых колесиках с ручками, совсем как у носилок, и поставили рядом.

— Перекладывайте осторожней: это — живот! — скомандовал кто-то.

Помню, я сам попытался перевалиться со своих носилок, поднятых санитарами до уровня стола, но, едва приподнявшись, почувствовал такую адскую боль, что тут же потерял сознание…

Я плыл в каком-то тумане. Потом он рассеялся, и вдруг рядом оказалась женщина в белом. Только она не плыла, а сидела рядом.

— Очнулся, сынок? Ну слава богу!

— Вы кто? И где это я?

— Лежи, лежи тихо! Ты в шоковой палате находишься после тяжелой операции. Сейчас я к тебе врача позову. — И она встала со стула.

— Погодите! Что такое «шоковая»? Зачем я здесь? — Меня уже пугает это незнакомое и, похоже, страшное слово.

— Да не волнуйся ты! Теперь все позади — радуйся!

Меня мучает тошнота. Боли никакой не чувствую, но и пошевелиться не могу — как привязан к постели. «А может, и в самом деле привязан?» Я хочу пошевелиться, но… куда-то проваливаюсь.

Очнулся от громкого разговора, от знакомого мужского голоса:

— А ну, где тут мой герой? Говорят, проснулся?

Около меня стояли несколько человек в белых халатах. Один среди них был тот, высокий, которого я видел тогда в коридоре.

— Я что, потерял много крови? А рука моя будет работать? — спросил я.

— Да он, видно, не понимает, что произошло, — говорит хирург и весело смеется. — Мы сегодня вместе вот с этим милейшим человеком, — он показал на кого-то стоявшего сзади, — операцию тебе сделали. Да еще какую! Совершенно уникальную! Осколком снаряда или мины твои часы были вбиты тебе в живот. Там они рассыпались вдребезги. И вот мы с часовых дел мастером собирали все детали. Он подсказывал, каких не хватает, а я их искал и извлекал. Все винтики и шурупчики, какие в часах были, все выволокли! Так что благодари его, хорошего мастера. Ну а теперь отдыхай! Спи побольше.

И он отошел к следующей койке, на ходу рассказывая сестре, что нужно делать со мной дальше.

Так… Теперь, сопоставляя все, что происходило со мной за эти сутки, что постепенно, хотя и отрывочно, всплывало в памяти, мне стало окончательно ясно: я был ранен дважды — в руку и живот.

Я устал от долгого разговора с врачом, хотя сам почти и не говорил, а только слушал. И, закрыв глаза, снова забылся, но уже спокойным, добрым сном.

А через несколько дней, почувствовав себя значительно лучше, я уже перезнакомился со всеми врачами, сестрами и нянями. И не только нашего хирургического отделения, но и с другими, просто заходившими в нашу «шоковую». Они часто останавливались у моей кровати, разговаривали со мной, хвалили золотые руки хирурга.

Подробности операции, которую сделал мне этот веселый человек и великолепный мастер, были известны всему госпиталю. Кроме меня. Теперь мне об этом рассказывали с удовольствием. Дело было так.

«Срочно на стол!» А когда разобрались, что к чему, хирург сказал: «Без часовщика не обойдусь! Быстро ищите мастера!» Где его нашли и так быстро, неизвестно, но только специалиста отыскали хорошего. С его-то помощью и извлекли из моего желудка вместе с тряпками и ватой от брюк все мельчайшие детали часов — все стекло, все винтики и шурупчики, все пружинки и шестеренки. Вместе с ними, правда, пришлось удалить и часть кишок, но это издержки производства…

Спасло меня, как сказал сам хирург, то, что желудок мой был пуст, чист. Это и облегчило работу во время операции. Своим выздоровлением я обязан и заботливым сестрам, и няням госпиталя, выходившим меня. Всем им, поставившим меня на ноги и давшим мне вторую жизнь, я буду благодарен до конца жизни своей.

А часы, и опять именные, я потом снова получил, и не одни! Точно такие же часы с дарственной надписью на крышке я получил от Политуправления Ленинградского фронта в январе 1942 года. Именные часы мне подарила и знаменитая Мамлякат Нахтангова, побывавшая с делегацией в нашем 14-м полку в августе 1942 года. Та самая Мамлякат, которая еще девочкой отлично умела собирать хлопок и получила за это из рук Сталина орден Ленина и золотые ручные часы.

А живот мой зажил. Болит, правда, до сих пор, но это, наверно, ему так и положено: как говорят врачи, какие-то «спайки» дают о себе знать.

Я приезжал в Ленинград в двадцатую годовщину со дня освобождения его от блокады. Рассчитывал встретиться с людьми, спасшими мне жизнь, но сделать этого так и не смог: разбросала судьба всех по разным уголкам нашей необъятной Родины.

Где они теперь? Низкий поклон им, медицинским работникам Ленинградского фронта — хирургам, работавшим под бомбежками и артобстрелами, медицинским работникам, живым и мертвым, погибшим от ран и голода, спасшим жизнь сотням тысяч людей в те незабываемые девятьсот дней блокады. От нас, фронтовиков, от матерей наших, от солдатских жен и детей — большое им спасибо.

Мы были молоды

Прошло восемь дней, как я лежу в шоковой палате. Медленно, но верно недуги отступают, а силы начинают возвращаться. Стараниям медперсонала помогает и мой молодой организм. Теперь я окончательно поверил, что буду жить.

Вместе со здоровьем вернулось и хорошее настроение. Появилось время для размышлений, осмысления всего пережитого за месяцы войны. После траншейного быта приятно лежать на настоящей койке, на мягком матраце, на пусть и не совсем белоснежной, зато абсолютно стерильной простыне.

Я с радостью встречал каждое утро. Предвкушал, что скоро мне разрешат вставать, что я буду ходить, дышать свежим воздухом, что скоро вернусь в свой родной полк, к своим боевым друзьям, и снова смогу держать в руках снайперскую винтовку.

Для полноты счастья мне не хватало только писем от мамы да любимой девушки, которую я так еще и не встретил на своем пути за прожитые двадцать лет.

О том, что был ранен, да еще тяжело, что лежу сейчас в госпитале, я не собирался писать домой — пусть не волнуется моя милая добрая мама.

Рассчитанная на четыре койки, наша палата никогда не пустовала. Случалось, что за сутки одна, а то и две койки перестилались дважды — «постояльцы» менялись… Зависело это и от характера ранения, и от организма раненого, и главным образом от его личной дисциплины в палате. Если он находил в себе силы и выдержку шесть послеоперационных суток строго выполнять предписания врача, он выживал. Если нет, то его переводили «этажом ниже», как мы говорили, то есть в подвальный этаж. Так бывало, например, когда, не выдержав мучившей его жажды, раненый во время умывания ухитрялся проглотить несколько глотков воды…

Как-то утром, после врачебного обхода и обычных госпитальных процедур, меня, успевшего снова задремать, разбудил незнакомый, очень приятный женский голос. Я открыл глаза, и сон мой как рукой сняло: в палате, у двери, стояла невысокого роста девушка лет двадцати. Мало сказать, миловидная — мне она показалась удивительно красивой. Под белым медицинским халатом легко угадывалась ладная фигурка. На ногах ее сверкали лаком маленькие черные туфельки. Меня, привыкшего видеть наших девушек обутыми в сапоги, как-то особенно удивили именно эти аккуратненькие туфли.

Не только я — вся палата как завороженная смотрела сейчас на незнакомку.

— Кто из вас Жигарев? — внимательно посмотрев на каждого из нас, спросила девушка. Кстати, этот вопрос она повторила уже дважды. — Что, нет у вас Жигарева?..

— Да вот он я! — наконец-то опомнившись, сказал пожилой боец Василий Жигарев.