Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 Страница 18

Мой стоптанный кожаный башмак застревает в грязи. Ну и что! Я оставляю его и бегу босиком.

Но нет, через пять метров я мчусь снова назад, выдергиваю башмак, потяжелевший от налипшей глины, и крепко зажимаю его под мышкой!

Поезд уже трогается, и я на ходу запрыгиваю в вагон. Оказывается, я еще далеко не последний! Просто какое-то чудо, что никто не отстает от поезда! Того, кто успевает ухватиться рукой за ступеньку, тотчас втягивают наверх.

— Поехали с нами, приятель!

Оказывается, что даже мешок с продуктами успели захватить с собой! Начнется ли теперь новая жизнь?

Пока еще нет, в моем вагоне в эту ночь умирают двое.

— Но их хлеб мы разделим на всех!

— Ну конечно! Им он больше не нужен. А консервы мы поделим прямо сейчас!

Все громко орут, перебивая друг друга:

— Совершенно верно, что мы получили, то наше!

Широкоплечий прибалтийский немец, по профессии инженер-строитель, прекрасно говорящий по-русски, получил мешок с продуктами у конвоиров.

Мне поручено разделить консервы со свиным салом на двенадцать человек.

— Это должен сделать ты, а не Ксавьер, хотя он и забойщик скота!!

Так меня выбирают на самую высокую должность, которую только может предоставить местное самоуправление военнопленных.

Но как мы откроем консервную банку?

В конце концов кто-то находит ржавую дверную петлю с острым шипом. После того как шип прошел по кругу через свиное сало, я облизываю его. Мне это положено.

— Ты можешь спокойно облизать его! — великодушно кричат они.

Каждый получает полную до краев столовую ложку свиного сала. У одного из нас нашлась даже настоящая металлическая ложка. Он дает ее мне, чтобы я разделил сало, и ожидает, что на ней останется еще хоть немножко сала, когда я говорю ему:

— Возвращаю с благодарностью!

— Ну а где же двенадцатый человек? Или у нас осталась лишняя ложка сала? Следите за тем, чтобы в темноте никто не получил лишнюю порцию! — предупреждаю я своих попутчиков.

— Дружище, вставай! — Они толкают в бок двенадцатого.

Тот тоже получает свою ложку свиного сала.

Ферман, балтиец, уже потушил свой огарок свечи. Но пальцем я нащупываю на дне банки еще немного сала. Почти две столовые ложки. У меня на мгновение перехватывает горло. Но я откашливаюсь:

— Послушайте. Мне еще раз нужна ложка. Каждый из вас получит еще немножко добавки!

После этого у всех отличное настроение, и прежде всего у меня.

Я прислоняюсь спиной к подрагивающей стенке вагона и радуюсь, что они выбрали именно меня.

Как же будет на новом месте, куда мы скоро приедем? Неужели нас везут в большой госпиталь для военнопленных? Уже этой ночью мы должны быть на месте. Говорят, что госпиталь находится в четырех километрах от вокзала. Нам предстоит долгий марш!

Только бы не было дождя!

Сначала нас отправят в баню.

Может быть, потом мы получим по кружке чаю?

Но всегда все происходит не так, как ты себе это представляешь. И никогда нельзя ничего придумывать заранее.

Когда поздно ночью мы долго простояли на какой-то станции, конвоиры, наконец, распахнули запертую дверь нашего вагона. Внутрь ворвались потоки дождя и дым паровозов. Было промозгло и холодно, и мы сразу поняли, что от этой ночи не следует ждать ничего хорошего.

Сколько же продолжается эта перекличка?

Пять минут! Мы уже промокли до нитки.

— Вместе с двумя мертвецами будет шестьдесят четыре! И когда только эти русские научатся считать!!

Потом, спотыкаясь о рельсы, колонна военнопленных направляется к полуразрушенному зданию вокзала. Некоторые из пленных бредут босиком.

Дождь сменяется мокрым снегом. Сквозь густой туман тускло мерцают красные огни светофоров.

У некоторых из нас под жесткими русскими шинелями нет ничего, кроме коротких русских гимнастерок и влажных кальсон, которые мы получили из прачечной после бани.

Неужели нам придется всю ночь сидеть на корточках в зале ожидания и мерзнуть?

В зале ожидания?

Да нет, мы будем стоять на улице.

В течение двух часов под дождем в конце апреля. На железнодорожной станции под названием Осташков.

Мы стучим зубами от холода и от ярости.

— Если бы я мог только говорить по-русски! — настойчиво уговаривает кто-то прибалта. — Я бы поговорил с конвоиром! Я бы обратился к начальнику станции!

Струйки дождя затекают в мои стоптанные, перепачканные в глине башмаки. Мы жалобно стонем все громче и громче.

Прибалт, которого самого сотрясает дрожь от высокой температуры, говорит:

— Я разговаривал с конвоиром! Я уже говорил с начальником станции! Я сказал им, что они несут ответственность за нас! Я уже говорил… Я скажу им… Ну, что я могу еще сделать?!!

Мы начинаем выть как волки.

Если уж нам нельзя находиться в зале ожидания, тогда мы устроим им настоящий концерт, чтобы они не заснули этой ночью. Нас не пускают в здание вокзала только потому, что в зале ожидания сидит какой-то штатский! Это же смешно! А вы видели начальника станции? Эту жирную свинью, которая сидит в своем теплом кабинете? Конвоиры тоже на нашей стороне. Разве мы не такие же солдаты, как и они?

И разве этот жеребец со своей дурацкой инструкцией не враг всех солдат, как немецких, так и русских!

Тяжелые грузовые паровозы маневрируют на станции взад и вперед, формируя новые составы. Когда они проезжают мимо нас, от них исходит приятная волна тепла.

Может быть, есть смысл в том, чтобы позволить этим железным колесам разрезать твое тело на куски?

Тела обоих мертвецов все так же одиноко лежат между железнодорожных путей.

Паровозы постоянно гудят.

Когда начинает светать, нам разрешают пройти в вестибюль. Здесь и находит нас утром врач в звании майора медицинской службы. Его прислали из нового лагеря, чтобы забрать нас.

Лежащие вповалку на кафельном полу военнопленные представляют собой кучу мокрых вонючих лохмотьев. Кажется, что они лежат на черно-белой шахматной доске.

— Мы должны встать! — хриплым голосом переводит прибалт. — Врач говорит, что иначе мы простудимся!

Носком начищенного до блеска сапога майор пытается поднять нас с холодного пола.

Возможно, теперь все станет в некотором смысле лучше?

Конвоиры распаковали второй мешок с продуктами. Каждый должен подставить свою шапку. Хлеб, два куска сахара, на десять человек пачка табака мелкой резки! Даже чайную заварку добросовестно поделили между всеми, по одному грамму на человека. Конвоиры боятся, что их будут обыскивать. Майор-врач здорово отругал их!

Будем надеяться, что теперь все станет хотя бы немного лучше и в ближайшие восемь дней из шестидесяти двух человек умрут не более полутора дюжин.

Действительно, первые восемь дней в госпитале будут почти сказочно-прекрасными.

Через большую лужу к полуразрушенному зданию вокзала подъезжают два длинных автобуса.

Настоящие автобусы?

Да, автобусы военного госпиталя с кожаными сиденьями и настоящими носилками.

Мы входим в автобусы, как полагается. По очереди, один за другим. Как люди, мы сидим на кожаных сиденьях.

Только у одного после того, как он встает, на зеленом кожаном сиденье остается кал.

— Парень, не спорь! Это же какашки! — с возмущением накидываемся мы на провинившегося.

У того на глазах наворачиваются слезы.

Но это действительно крайне неприятно! Мы только-только почувствовали себя снова людьми! А ведь и он тоже когда-то принадлежал к цвету европейской молодежи!

Но теперь нас совсем не узнать, когда мы, оскорбленные в лучших чувствах, смотрим через залитые дождем стекла автобуса на проплывающий мимо унылый пейзаж.

Среди нас есть немцы, поляки, чехи. Несколько человек из Франции, из Лотарингии. Несколько человек из Венгрии.

Когда-то мы считались элитой европейской молодежи…

Глава 11

Я никогда не забуду, как нас разбудили в первое утро пребывания в русском военном госпитале.

Накануне бородатый ветеран отвез нас на небольшой деревянной повозке, в которую была впряжена низкорослая лошадка, в баню. Повозка была устлана соломой. Даже раненых не трясло. Баня, покрытый соломой бревенчатый домик на сваях, наполовину находилась в озере. Русская медсестра выдала каждому из нас кусочек мыла и чистое белье. После бани нас отвезли назад в большой барак под кронами могучих сосен, стены которого были обложены дерном. Вокруг был лес с чисто подметенными песчаными дорожками и расставленными вдоль них березовыми скамейками.

Повсюду прогуливались красноармейцы в синих фланелевых рубашках. Это был военный госпиталь Красной армии. Об этом свидетельствовала и триумфальная арка с красными флажками и портретом Сталина у входа на обширную территорию.