Мартина Моно - Нормандия - Неман Страница 18

— Надо, — повторил Марселэн.

Он никогда еще не встречал такого сопротивления. Под этими направленными на него, будто соединившимися в один взглядами, он чувствовал себя не очень-то хорошо. И так как его нервы тоже были на пределе, он все же надеялся, что они избавят его от необходимости подкреплять свои слова приказом. Молчание нарушил Дюпон.

— Надо так надо!.. Вот и все… Извините, Лирон, я думаю, вы поймете… Мы предпочли бы, чтобы нас вел Бенуа.

Лирон и бровью не повел; он по-прежнему стоял, повернув голову к перегородке и полузакрыв глаза. Впрочем, никто не осмеливался поднять на него взгляд.

Марселэн знал, что решение должно быть принято немедленно. Орел не мог ждать. Орлу было наплевать на переживания, чувствительность и субординацию. Война не кончится в Орле. Нужно, чтобы «Нормандия» существовала и после Орла. Будет ли война выиграна или проиграна — Орел лишь ее эпизод. Как бы то ни было, нельзя разлагать эскадрилью. Назначение Лирона было грубой ошибкой, которой он никогда бы не допустил, если бы не был так измотан. В чем заключается долг командира? Упорствовать в своей ошибке? «Король не может ошибиться», — говорят англичане. Или смотреть на вещи здраво, оценить обстановку и поступить в соответствии с ней?

Слабый, осторожный кашель прервал его размышления. С улыбкой, которая лишь подчеркивала его огорчение, Лирон проговорил:

— Господин майор, я тоже предпочел бы… я бы чувствовал себя спокойнее.

Марселэн взглянул на Лирона, и ему показалось, что он видит его впервые. Человек, оценивающий себя По своей действительной ценности, — никаких иллюзий. Несколько часов хорошего отдыха рассеяли бы усталость Бенуа, Вильмона и других. Усталость Лирона не пройдет никогда. Он был здесь потому, что понимал свой долг, потому, что это то место, где пристало быть Лирону, но пружина лопнула. Если бы ему пришлось умереть, он умер бы за то, во что он не верит. С его лица навсегда исчезла радостная улыбка. О, не сразу, а постепенно, по мере того как разрушалась столь любимая им цивилизация.

— Это благодаря моим глазам, — сказал Бенуа.

Он не был так проницателен, как Марселэн, потому что на нем лежала меньшая ответственность. Но, как и Марселэн, он уже знал, что возглавит этот патруль. Минуты кризиса не должны длиться бесконечно. Слишком много дела. И все же трудно было вынести улыбку покорной жертвы: он повернулся к Лирону.

— Вы понимаете, господин капитан, всему причиной мои глаза… Вдаль я вижу лучше, чем кто-либо другой. Поэтому, очевидно…

Он говорил невпопад. Но Лирон сделал вид, что не замечает этого. Он еще раз горько улыбнулся.

— Несомненно, — сказал он, — так будет лучше для всех.

«Довольно, — подумал Марселэн, — если я дам им волю, все они будут считать себя смешными, и я тоже». Он взглянул на часы и объявил твердым голосом:

— Хорошо! Решено. Поведет Бенуа. А теперь не могу ли я попросить вас поторопиться?

Все, толкаясь, вскочили и начали собираться. Механизм сработал еще раз: сомнамбулы протрезвели. Один Вильмон продолжал спать на столе. Казаль склонился над ним.

— Вильмон!

Вильмон поморщился, как ребенок зимним утром, когда за окном еще совсем темно, но уже пора вставать и идти в школу.

— Вильмон! — повторил Казаль, довольно грубо встряхивая товарища.

Вильмон открыл один глаз, затем второй, увидел над собой голову в фуражке, приятно улыбнулся и снова закрыл глаза. Но не надолго. Казаль наполовину стащил его со стола. Тогда Вильмон встал, провел рукой по волосам и спросил голосом пьяного:

,— Что Такое?

— Мы летим туда, — сказал Казаль, — нам оказывают особую честь.

— Куда? — спросил- Вильмон.

— Не спрашивай ничего, — ответил Казаль, — пусть это будет для тебя приятным сюрпризом.

Он протянул ему летную куртку, шлем и перчатки. Вильмон машинально стал одеваться. Остальные были уже на улице. Он догнал их нетвердым шагом. Приятный ветерок ласкал лица: моторы шести самолетов уже работали. Они поднялись в воздух парами. Стоя в дверях, Марселэн слушал удаляющийся гул моторов.

— Они обессилели, — произнес доктор.

— Знаю, — ответил Марселэн.

— Я слышал их разговор. Это физический и моральный предел.

— Знаю, — повторил Марселэн.

После вылета этой шестерки комната казалась еще более зловещей. На столе валялась забытая пачка папирос. На всем лежал отпечаток заброшенности, горькой и тусклой скудости. В холодном воздухе чувствовался запах табачного дыма. Доктор снова стал тасовать карты.

— Твои пасьянсы меня раздражают, — заметил Марселэн.

— Это не пасьянсы, — сказал доктор, — это, скорее, игра в прятки с удачей. Я называю ее так потому, что удача никогда не приходит.

Марселэн зевнул. Последние несколько дней ему было как-то не по себе. В желудке тяжесть, мучают мигрени, десны кровоточат… Его постоянно угнетала тоска, потому что он чувствовал себя не на высоте. Орел был первым большим испытанием для эскадрильи. Прибыв сюда, она как бы подписала молчаливый договор. Договор французов. Возможно, это было то самое, за что Марселэн больше всего ненавидел Виши. Если какой-нибудь русский, американец или англичанин струсит, честь страны не будет этим запятнана. Но они, французы, не имеют права на малейшую слабость. Потому что тут же им скажут: «Конечно… — французы…» Но если бы кто-нибудь сказал такое в его присутствии, Марселэн уверен, он разбил бы ему физиономию!

Да! Эскадрилья… На всех них лежала ответственность, но на нем — больше, чем на других. Он должен был им помогать, командовать ими, если надо — быть резким, понимать их, должен был держаться так, чтобы они верили в него. Ему порой казалось, что все его летчики связаны с ним крепкими невидимыми нитями. Он чувствовал подергивание этих нитей, натянутых по-разному, в зависимости от, характера каждого из них. Что бы с ним отныне ни произошло, ничто не дает ему права распоряжаться собою вне этих связей. Он командир эскадрильи «Нормандия». Что его ждет в будущем — кто может сказать? Во всяком случае, не одиночество.

Внезапная судорога исказила его лицо. Это повторялось теперь все чаще и чаще, и он начал серьезно беспокоиться. Заболеть было просто немыслимо.

— Мне надо показаться тебе, доктор, — сказал он, потирая живот. — У меня там что-то испортилось.

Доктор побарабанил пальцами по ящику. Прямо под дамой пик было написано: «US Army» [5]. Рядом видне ли. сь еще какие-то английские слова.

— Я не люблю играть роль ясновидца, но держу пари, что это цинга, — спокойно произнес он. — У меня уже не первый случай. Слишком много консервов! Смешно, не так ли, мы дошли до того, что жалуемся на второй фронт!

— Я не намерен подыхать на этом фронте, — заметил Марселэн.

Он расстегнул свою куртку. Было видно, что он чувствует себя очень плохо. Осмотрев его, доктор не смог скрыть огорчения.

— Я могу дать вам рецепт. Поменьше волнений, отдых, мертвый час после обеда, побольше фруктов, говяжье филе…

— Ты мрачный кретин… — начал Марселэн.

Телефонный звонок прервал его мстительную тираду. Он бросил убийственный взгляд на доктора, который, поднявшись в высокие сферы науки, являл собой воплощение оскорбленной невинности, и снял трубку.

— Майор Марселэн. Это ты, Кастор?.. Да… Сразу?.. Хорошо, иду…

Положив трубку, он стал застегивать куртку.

— Срочное совещание у генерала Комарова, доктор. Я пошел. Ты ничего не потеряешь, если подождешь.

— Я буду ждать, — ответил доктор. — Я нахожу, что это очень хороший рецепт.

Подходя к аэродрому, Шардон сделал традиционную замедленную бочку. Задание выполнено, сбил одного! Он был переполнен радостью. Новая победа «Нормандии»! Над Орлом сегодня стало одним мерзавцем меньше. Это он, Шардон, заставил его есть землю. Где-то там затухало огромное пламя: бензобаки не бездонны! Какая исключительная удача! Он был на земле, в боевой готовности, когда его вызвал Бенуа. Он поднялся — и этот фриц так глупо к нему прицепился!

К сожалению, в столовой один лишь доктор. Шардон нашел, что публики маловато. Тем более, что доктор всегда делал вид, будто не слушает никаких разговоров, не относящихся к игре в карты. Но Шардон был так горд, так счастлив, что это его не обескуражило. Он с таким же успехом рассказал бы о своей победе одному из русских механиков, не понимавших ни слова по-французски, если бы ему не попался под руку никто другой. Он подошел к доске, как завоеватель к пленному, вписал против своей фамилии единицу в колонке побед и провозгласил:

— Сто граммов водки, доктор! Я сбил одного!

— Поздравляю, — отозвался доктор.

— Это было сделано потрясающе ловко, — продолжал Шардон.

Никогда он не был так счастлив. Быть победителем— какая это фантастическая штука! «Он вырос», — отметил про себя доктор. «Это так просто», — думал