Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему Страница 18

Однако долго еще Игнат не мог уснуть. Все думалось, вспоминалось…

Тревожный сон сморил его лишь под утро, когда за окнами совсем рассвело, но тревога не оставляла и во сне, она жила в нем, точно осколок в здоровом теле. Он слышал, как встала Ганна, как выгоняла корову в стадо, затем хлопотала у печки, наконец побежала на работу.

Завтракали вдвоем с Андреем — молча, каждый со своими думами. Слова казались излишними. Игнат попросил Андрея передать детям консервы:

— Или сам попадешь в Липницу, или, может, кто из детей заглянет к тебе. Скажи: от военкомата, а про меня ничего не говори. Пока что я на фронте, а там будет видно.

И опять ушел в свои тяжкие мысли. Слезами начинается война, да слезами не кончается. Понасыпает могил, наплодит сирот и вдов — тут не плакать уже просто нельзя. Хоть бы душу слезами омыть да обдумать жизнь дальше. Плачь не плачь, а жить надо. У человека ведь руки есть, и они не только для винтовки приставлены, хотя иной будто только и умеет ее держать.

Он оставил у Андрея и один вещмешок со всеми слесарными инструментами, тщательно завернутыми в промасленную материю. Да попросил топорище: топор он тоже привез с собой — знал, куда едет. Насадил топор, завернул в тряпку, сунул в вещмешок.

— Так куда теперь? — поинтересовался Андрей.

— Робить работу. Топор и то-другое у меня есть, а рукам работа нужна…

— Еще бы не нужна, — задумчиво согласился Андрей. — Работы хватит. А дети, дети как?

— Дольше ждали, подождут еще…

— Подождать-то подождут, а все же я советовал бы тебе подумать… — Андрей не договорил — о чем подумать.

Игнат улыбнулся с печальной хитринкой:

— Вопщетки, батюшка тоже советовал грешнице податься в рай, а та все равно в пекло заблудила. — Он протянул руку: — Бывай. Пойду в сторону Бобруйска. Села там побольше, — значит, и работы больше.

«И села побольше, и от дома подальше», — подумал Андрей, однако ничего не сказал.

Пожали друг другу руки, и Игнат зашагал по селу — высокий, сутуловатый, с солдатским вещмешком на правом плече. Вещмешок, казалось, нисколько не тянул вниз, вроде как бы распрямлял спину. И из него торчало затянутое бечевкой новое березовое топорище. Игнат удалялся, а топорище долго еще виднелось белой заплатой на сером поле шинели.

VI

Работу Игнат нашел в тот же день, пополудни. Шагал, время от времени перекидывая вещмешок с плеча на плечо, через одно село, через второе и третье. И первое, и второе, и третье назвать селом мог лишь тот, кто хорошо знал их прежде. Две-три бог весть чьей милостью уцелевшие хаты, а в большинстве землянки и погреба. Как будто из самой земли торчит труба, из трубы тянется дымок. Тут же в песке греются куры, играют дети.

И свое накипело в душе Игната, а эти картины добавляли еще более страшное. В который раз припоминался тот чистенький, аккуратный, не тронутый бомбами и снарядами немецкий городок, по которому они гуляли с Новосельцевым. Злости на тот городок не было, было чувство великой несправедливости: по какому праву люди творили такие разрушения, такой разбой на этой тихой земле? Идешь вот уж сколько километров, и не найти села, где все было бы, как должно в селе, — чтоб и хаты, и хлева, и сады.

Наконец-таки нашлось. Стояло это село на пересечении шоссе с рекой, на более высоком ее берегу. Несколько приземистых кирпичных домишек, остальные все бревенчатые. За рекой, как окинуть оком, тянулась широкая заливная пойма, еще дальше вставал лес.

Село делилось на несколько улиц. Где-то в стороне от главной из них тяпали два топора, и Игнат свернул туда. Кто-то строил хату, сруб был подведен пока только под окна, и на нем, оседлав бревно, сидели двое голых до пояса мужчин — один постарше, с усами и сединой на висках, другой — с черными как смоль волосами, оба в солдатских шароварах, с топорами в руках.

Игнат подошел, поздоровался.

— Слезайте, хлопцы, передохните, в старости не отрыгнется.

Они слезли вниз, присели на бревно. И только теперь Игнат разглядел: у того, усатого, вместо левой руки была культя, руку отхватило по самое запястье. Второй вроде остался невредимым. Две пары солдатских сапог с кирзовыми голенищами стояли тут же, под стеной.

— Столько лет в сапогах, без отдыха, — заметил младший, перехватив взгляд Игната. — Нехай ноги хоть ветерок почуют.

Игнат согласно кивнул: он-то понимал это желание подставить ветру или солнцу живое тело. Бросил взгляд на белые солдатские ноги: одна была здоровая, другая прошита малиновыми рубцами. Видать, крепко покромсало, сшивали из остатков…

Что нужно солдату для знакомства? Пара затяжек да несколько слов: где воевал, где ранили, как остался жив. А если еще на одном фронте воевали, то и вовсе родня.

Оказалось: строят хату Василине, сестре того, что моложе. До войны и в войну она с двумя детьми сидела неподалеку отсюда, в соседнем селе, пока не сожгли его фашисты. Хорошо, хоть сама с детьми успела укрыться в лесу. Мужик погиб где-то в той же Германии, и баба присмотрела место рядом с сестриным домом. Ближе к родне, как-никак смелее: тут и сестра, и брат.

Вскоре пришла и хозяйка хаты — высокая женщина с продолговатым приятным лицом, с боков, словно скобками, охваченным прямыми черными волосами, гладко причесанными на пробор. Что-то умудренное, мученическое, как у святой, было в ее печальном славянском лице, и Игнату сразу почему-то вспомнились сожженные деревни, через которые в тот день он проходил.

Женщина принесла обед — она готовила его у сестры в печи. Сказала и Игнату снимать шинель и присаживаться. Игнат на это заметил, что и у него в вещмешке завязан топор, но пока что он никакого задания себе не придумал…

— Тогда Василина придумает тебе задание, — сказал усатый вроде бы в шутку, а вышло всерьез. Игнат стал обедать.

Усатый хоть и с культей, а мог и бревно обтесать, и на углу недурно сидел. У младшего же еще не было сноровки и рука меры не знала, иной раз как зацепит топором — хоть выбрасывай бревно. И все-таки в три топора дело пошло более споро. Через неделю положили балки, а там и стропила поставили.

За работой Игнату было легче. А ночью, оставшись один, не мог пересилить боль, которая раскаленным куском железа жгла в груди.

Чаще всего вспоминалась почему-то одна незадача, случившаяся вскоре после того, как поженились. Привез он Марину, и в его доме она сразу нашла себя, словно всю жизнь здесь прожила. Что со скотиной, что с кроснами — когда и успела научиться, совсем ведь девчонка еще, только что коса…

Коса… Поглядел однажды он в районе на трактористок, на их короткие ровненько подрезанные волосы, и захотелось, чтобы и она так сделала. «Ты что, сдурел? Как я без косы?.. Им, комсомолкам твоим, куда те косы при машине? Еще прихватит и втянет которую. А как в селе без косы?»

Сама не сделала по-доброму, так он сделал по-дурному. Подкрался с ножницами к спящей и отрезал. Да так высоко, что волосы и ушей не закрывали. Несколько месяцев платок с головы не снимала, людей стеснялась. А гвалту было — хоть домой не показывайся. И в самом деле по-дурному сделал. Кому они мозолили глаза, такие волосы? Бывало, вымоет в полынном щелоке, просушит, так всю подушку укроют, а уж как пахли… Наверно, и теперь лежит та коса где-нибудь в боковом ящичке сундука, вместе с разными шпульками, нитками…

Хата у Василининой сестры оказалась просторная, пожалуй даже огромная, и она отвела Василине с детьми одну половину. Там можно было бы и Игнату спать, на канапе, однако он не захотел: «Много ли солдату надо: охапка сена под бок, шинель на себя — и спи на здоровье». Рай, да и только.

Руки скоро привыкли к топору, а душа места не находила.

Притих как-то Игнат со своими мыслями, слышит: скрипнули ворота.

— Есть тут кто живой? — послышался голос Василины.

Она хотела казаться веселее, смелее, чем обычно.

— А как же, есть, — ответил Игнат.

— Пришла глянуть, хорошо ли тебе тут. Не надо ли чего? — Голос доносился все оттуда, от ворот.

— То погляди… Лестница вот тут, у столба. — Игнат зашуршал сеном, подавшись ближе к входу. — Дай руку, а то заблудишься.

— В такой темени можно и заблудиться, — Василина подала руку.

— Тут во подушка, тут постилка, тут и шинель…

Василина на ощупь нашла постель, но садиться не спешила.

— Ничего, кажется, жить можно.

— Раз живу — то можно. И одному можно, и вдвоем… — Игнат потянул ее за руку, и она покорно, как надломленная, опустилась рядом, на постилку. Он притянул ее к себе за плечи, нашел губы. Она не противилась, но, когда рука его нащупала пуговицу на кофточке, содрогнулась вся, словно ток прошел по ней. И тотчас будто очнулась, порывисто, отчаянно бросилась к нему…

Потом она приходила к нему еще несколько раз. И все у них было, как и должно быть между мужчиной и женщиной, однако отпускал он ее легко, как если бы между ними ничего и не было. Последний раз Василина долго лежала подле него, молчала. Игнат знал, что она не спит, но ему не хотелось говорить. Он нащупал шинель, набил трубку, закурил. Никогда не делал этого на сене, а тут закурил.