Нгуен Нгок - Страна поднимается Страница 18

Старая Ху и сестрица Ла ведут Нупа по деревне. Всюду, куда ни придут они, звучат приглушенные восклицания:

— Это ты, Нуп?!

— О небо, Нуп!.. Добрая ты душа, не забыл земляков из Конгхоа!

Чьи-то руки обнимают его. Кто-то плачет. Он высвобождается из крепких объятий, вслушивается в знакомые голоса и узнает каждого: дядюшка Шринг, сестрицы Хань, Ле, Тунг, братец Шонг…

— Полно, хватит плакать, — негромко говорит Нуп. — Перебудим всех жителей Харо, а там расчухается француз — и дело сорвется… Доброта моя здесь ни при чем. Разве могу я, человек Партии, вот так — ни за что ни про что — потерять тридцать восемь душ народу? А теперь помолчим, давайте трогаться! И помните, домой должны прийти все тридцать восемь человек — как один…

Люди с корзинами за спиной собираются на деревенской площади. Нуп пересчитывает их: тридцать четыре человека! Считает снова: опять только тридцать четыре. Пересчитывает в третий раз: то же самое.

— Куда подевались еще четверо?

В темноте шелестят встревоженные голоса, окликая друг друга:

— Шонг, ты здесь?

— А ты, Хань?

— Ле, где ты? Где?.. Ну-ка, давай сюда руку…

Все верно, четверых не хватает. Нет старого Оя с детьми. Он не хотел уходить с земляками, боялся: француз, мол, пустится в погоню и перестреляет всех до единого. Старый Ой так и сидит в углу своего дома вместе с тремя детьми.

— Дядюшка Ой, — тихонько зовет Нуп, поднявшись по лесенке, — дядюшка Ой, вы что, надумали не сегодня завтра напасть на Конгхоа?

В очаге, присыпанные золою, чуть тлеют угли. Отсветы их отражаются в глазах старого Оя, они как два красноватых огонька в ночи.

— Ну что ты городишь, Нуп? Чтоб я да напал на моих земляков из Конгхоа? Кто наплел тебе такое? Я бы убил его своими руками… Мне, мне идти против своих крови и плоти!..

— Если так, вы должны уйти с нами. Помните, кто всякий раз приводил француза в Конгхоа?.. Да, это были люди Харо. А думаете, им хотелось идти провожатыми? Нет, конечно. Но у француза за спиною ружье. Люди Харо покорялись силе. Подумайте сами: вы родом из Конгхоа, знаете каждую тропинку в горах. За вами первым явится француз с ружьем. Что тогда?..

Кто-то из сыновей Оя встает.

— Отец, — говорит он, — Нуп верно сказал… Я хочу идти с ним…

Старик берется за ручки корзины, отпускает их и хватается снова, потом опять отдергивает руку. Нуп заглядывает в корзину: мотыга, лопата, топор, тесак, одежда — все собрано… Он поворачивается, идет к лесенке. Когда он ступает на самую нижнюю ступеньку, в доме слышится какой-то шорох, потом старый Ой окликает его:

— Нуп!.. Эй, Нуп!.. Я иду с вами… Мы идем все четверо… Скажи только, за нами будет погоня?

Нуп оборачивается, на лице у него ширится улыбка:

— Давайте-ка, дядюшка, я понесу вашу корзину… А насчет погони не беспокойтесь, земляки поставят на дорогах ловушки. Этим делом заправляет сам дядюшка Па.

Тридцать восемь человек уходят из деревни Харо. Заграждения позади. Нуп заранее перерезал колючую проволоку. Люди глядят ввысь, на небо. Далекая звезда опускается к вершине горы: да ведь это гора Тьылэй! У подножия ее бежит ручей Конгхоа, там раздается в домах привычный плач новорожденных детей. А дома эти стоят в деревне Конгхоа. Сколько раз сжигали ее дотла, а она восстает из пепла, становясь вместилищем людских радостей. Там поет торынг Гипа, и трели рожка дингнам сливаются с голосами женщин, распевающих песни на лесном поле. Там люди любят один другого и помогают друг дружке; а рис на полях — честь и хвала Нупу, научившему земляков сеять его пораньше, — колосится обильнее и щедрее, чем прежде. Да, живется там сейчас нелегко, но придет время, поднимутся туда брат Кэм и солдаты дядюшки Хо, и жизнь пойдет счастливая, как в сказке. А пока нелегок жребий деревни Конгхоа, наседает на нее враг. Вот она какова, их родная деревня! Те, кто промаялись месяц в «повой деревне» Харо, знают теперь цену всему… Старый Ой вдруг заплакал. Ах, как хочется поскорее вернуться в Конгхоа. Шире шаг! Поторопитесь, соседи. Быстрее взбирайтесь на кручи. Когда наконец мы достигнем ручья? Когда же войдем в деревню? Нет, это было помраченье рассудка! Как мог допустить я мысль о том, чтоб остаться в Харо, не вернуться домой вместе со всеми?

О небо, если б не Нуп, не едать бы мне больше плодов старого дерева манго, что растет на околице Конгхоа, укрывая от зноя мой дом…

Вот и кончается ночь. Светает. И тут беглецов на дороге встречают пятьдесят односельчан. Их привел старый Па. Нежданная радость! Обнимутся истосковавшиеся в разлуке люди, потом разожмут объятья и вдруг снова кидаются друг другу на грудь.

— Ну, хватит, хорошего понемногу, — говорит Нуп. — Скорее в деревню, там наговоримся…

Дядюшка Шринг с Сипом, став впереди цепочки, уводят людей в Копгхоа. Старый Па, Нуп, Гип и еще десяток парней задерживаются ненадолго. Шагая следом за длинною вереницею ходоков, они то и дело останавливаются, ставя ловушки с отравленными шипами и остро отточенные бамбуковые колья на всех дорогах и тропах, ведущих в Конгхоа. В полдень раздаются выстрелы: француз гонится за беглецами. Вскоре шестеро вражеских солдат угодили в ловушки, напоролись на колья. И пришлось им, не солоно хлебавши, уйти восвояси…

Деревня Конгхоа — все девяносто человек — в сборе.

Поздно ночью Нуп и старый Па — ничего не поделаешь — снова обсуждают деревенские дела. Да, долго еще надо биться с французом, долго и трудно.

— Когда же, — спрашивает Сип, — конец этой нашей войне?

— Повоюем еще, пока не осилим француза, — говорит Нуп. — Пока ни единого гада не останется на нашей земле. Если нашего с вами века не хватит, возьмут оружие в руки паши дети и дети наших детей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

На самой середине расчищенного от кустов и деревьев поля горел огонь. Зажженный уже давно, он так и полыхал здесь всю ночь, не расходясь вширь и не угасая. Нуп сидел, протянув к огню руки.

Если вспомнить получше, с того дня, как мать родила его на свет, и доныне он вырубил лес и возделал землю более чем на трех десятках полей. Стало быть, самому ему скоро сорок. Но никогда еще ни одно поле не давалось ему с таким трудом и мукой, как это…

А огонь все полыхал. Нуп поглядел на свои руки. Они были сплошь в кровавых ссадинах. Кровь, смешавшись с древесным соком, землей и потом, застыла черными струпьями. Нет, боли он уже не чувствовал. Руки до того устали, что казались совсем чужими, а свои, собственные руки вроде давно отвалились.

Он прикрыл глаза. Огонь этот, чудилось ему, горит не наяву, а во сне. Потом слух его уловил доносившийся со всех четырех сторон из лесной чащи, окутанной непроглядною тьмой, какой-то непонятный шум, настойчивый и размеренный; казалось, ему не будет конца. Нет, это не железо крушит лес. Стук топоров и тесаков, врубающихся в древесную плоть, более звонок и чист. А этот звук глуховатый и как будто недобрый. Что же там такое? Пли это кричит ночной лес?..

Он вдруг вскочил. Еще мгновенье, и он свалился бы головой прямо в огонь. Он увидал у самой своей ступни заостренный камень величиной с человечью голову, запятнанный кровью. Нет, ночной лес не может так кричать. Это деревенский люд острыми камнями рубит стволы и ветки…

Когда два года назад они, бросив деревню в Бонгпра, поднялись выше в горы, в девяноста корзинах лежало лишь двенадцать тесаков да восемь топоров. А сколько деревьев срубили считанными своими тесаками и топорами люди Конгхоа. Ведь за эти два года очищено было от леса шестьдесят полей! Топоры с тесаками стачивались. Сколько-то их потеряно было при переходах и бегстве. И осталось теперь лишь пять топоров да шесть тесаков, они стали собственностью всей деревни. Их передавали из семьи в семью и рубили, рубили лес. Не управятся за день, работали по ночам. Денно и нощно топоры с тесаками были в деле, не ведая отдыха. Не успевал один человек опустить наземь тесак или топор, его тотчас подхватывал другой. А ухватив в руки, рубил и крошил во всю мочь. Топоры, тесаки вырывали друг у друга, бранились, дрались. В таких случаях посылали за Нупом, и он примирял спорщиков. Гип поругался насмерть с дядюшкой Шрипом, Хань — с Кунгом, а старый Ой поколотил Шонга. Один Тун не домогался ни тесака, ни топора, не ссорился ни с кем, не дрался. А сам, по своей воле, отправился в горы и отыскал заостренный камень величиной с добрую курицу. Он притащил его на поле и, обхватив руками, стал бить острием по древесному стволу. Сперва разлетелись клочья коры. Раненое дерево истекало кровью. Острый камень врубался в его плоть все глубже и глубже. Вечером Тун приволок камень домой, бросил его на пол и сам рухнул рядом, не стал ни есть, ни пить, не вымолвил ни слова. Руки его поначалу кровоточили, потом посинели и распухли. Он лежал стиснув зубы, слезы ручьями текли из глаз, но он не вскрикнул, не застонал.