Бела Иллеш - Обретение Родины Страница 18

— Постараюсь… Однако неплохо было бы и тебе в свою очередь чуток пошевелить мозгами. Попытайся же наконец понять, что происходит вокруг, что ты слышишь, что видишь…

— А что я вижу? Лагерную ограду из колючей проволоки! Слышу: капитализм, фашизм, Дожа, Кошут, классовая борьба… Только об этом все вы и ораторствуете. Уж коли все вы такие мудрые, лучше объясните мне, почему подполковник Немеди живет припеваючи, а я собака собакой? Ответьте, что надо делать, чтобы жить, как человек, а не как пес?.. Вот дашь мне на все это ответ, тогда я тебе поверю.

Ковач вскочил.

— Ну и ну! — воскликнул он.

В голове мелькнула мысль, что и у Кишбера есть чему поучиться.

— Мы еще поговорим об этом, Фери. Вот русские…

— Именно о них-то мне и хочется сказать, — перебил его Кишбер. — О их несправедливости. Не мешало бы тебе узнать их поближе. Приглядись хорошенько к этим румынам. Чем они лучше нас? Правда, ничем? А вот Однорукий к ним благоволит, а нас зажимает. Не веришь? Сейчас докажу. Ты, я думаю, заметил, что, когда мы отправляемся на работу и доходим до опушки, где дорога разветвляется, румын обычно ведут на левую просеку, а нас заворачивают вправо. Заметил, да? Ну вот… А почему это делается, тебе вряд ли известно. Так я сейчас объясню. В тех местах, куда идут румыны, гораздо больше и малины, и брусники, и шиповника, чем на отведенном для нас участке. Говорят, и грибов там полным-полно. Попробуй мы собирать грибы да ягоды у себя — за весь рабочий день не набьешь больше одного кармана. Правого или левого — все равно! А у румын совсем иное дело. Они приносят в лагерь полные доверху шапки! Вот каковы эти русские…

— Тебе, что же, мало достается грибов и ягод?

— Я-то, приятель, себя не обижу! Не то что твой Пастор, который, знай, белками любуется. Да и разговор этот я завел не ради грибов и ягод. Нет, брат, я ратую за справедливость! Мне отлично известно, за что комендант нас притесняет. Он, видишь ли, руку свою потерял на Дону, в боях с венграми. И рано или поздно все равно изведет нас всех до последнего.

— Ну, знаешь, Кишбер!.. Теперь-то уж я тебя и впрямь не понимаю!

— Ясно, не понимаешь! Головой думать надо.

Однажды в лесу на порубке румыны и венгры подрались.

С той и с другой стороны оказалось немало пострадавших, впрочем, довольно легко. Серьезную рану получил один лишь Мартон Ковач. В тот самый момент, когда он пытался разнять дерущихся, кто-то саданул его дрючком по голове, причем с такой силой, что он как сноп рухнул на землю.

На другой день начальник лагеря, однорукий советский майор, учинил розыск виновного. Одиннадцать очевидцев-румын единодушно показали, что Ковача саданул по темени русый веснушчатый гонвед, а двенадцать венгров утверждали, что видели собственными глазами, как его съездил по голове черноволосый румын.

— Н-да!..

Майор Филиппов посадил тех и других «свидетелей» на три часа под арест. И так как виновника найти не удалось, попытался поточнее установить хотя бы, что именно произошло в лесу. В известной мере это ему удалось, несмотря на наличие двух версий: по словам румын, драку затеяли мадьяры, венгры же считали зачинщиками румын.

Драка завязалась на развилке лесной дороги. Венгры, случайно шедшие в этот день впереди колонны, свернули не вправо, как им обычно полагалось, а влево, к постоянному месту работы румын. Таким образом, первое нарушение совершили они. Зато следующий шаг последовал со стороны румын…

Колонну военнопленных в количестве более семисот человек сопровождали два красноармейца. Как только завязалась драка, один из конвойных трижды выстрелил в воздух. Через несколько минут на место происшествия прибыл дежурный взвод. С его появлением сражение мгновенно закончилось.

Командир взвода старший сержант Коваленко распорядился немедленно повернуть колонну обратно в лагерь. По его же приказу красноармейцы быстро соорудили для Мартона Ковача носилки. Их должны были нести четыре гонведа, но румыны тоже захотели принять участие в переноске раненого. По этому поводу чуть снова не разгорелся жаркий бой. Тогда по знаку Коваленко носилки подхватили четверо красноармейцев.

Прибыв в лагерь, румыны и венгры тут же, не дожидаясь приказа, разошлись кто куда. Они полагали, что теперь им до вечера можно греться на солнцепеке в лагерном дворе. А кое-кто среди тех и других начинал подумывать, что бы такое предпринять с целью «задать перцу противнику».

На просторном дворе, расположенном между двумя рядами длинных и высоких бревенчатых бараков, не было ни деревца, ни кустика, лишь возле самых завалинок пролегала узкая полоска тени. Желтый, раскаленный солнцем песок ослепительно сверкал. Тем не менее пленные чувствовали себя здесь преотлично. Соседство мусорной свалки и отхожего места не мешало им до хрипоты, а порой и чуть ли не до драки спорить: какое сало вкуснее, копченое или густо наперченное, и можно ли слопать в один присест целый килограмм этакого сала, заев его двумя буханками ржаного хлеба. Когда Кишбер высказал убеждение, что жареная курица лучше паприкаша из цыплят, Риток обозвал его последними словами, а обойщик Лайтош из Печа влепил пощечину галантерейщику Бонте из Шаторальяуйхеля только за то, что тот посмел утверждать, будто фрёч[20] из красного вина больше утоляет жажду, чем фрёч из вина белого.

Военнопленные, вернувшиеся в столь ранний час обратно в лагерь после драки в лесу, нашли на своем излюбленном месте отдыха всех тех, которые, желая увильнуть от работы, сказались больными всего за каких-нибудь полчаса до отправки на лесоповал.

Весть о стычке между румынами и венграми в мгновение ока облетела весь лагерь, широко раздув пламя страстей. Там и сям уже начинали звучать угрозы, сопровождаемые заверениями вроде: «Погоди, мы этим паскудным свиньям еще всыплем по первое число!..»

Но дальше угроз дело не пошло. По приказу старшего сержанта Коваленко красноармейцы заставили и венгров и румын войти в бараки, к которым был приставлен специальный караул. Обо всем случившемся Коваленко немедленно доложил майору Филиппову.

Тот в первую очередь отправился в госпиталь проведать Мартона Ковача.

Начальник госпиталя, капитан медицинской службы Бэлла Гершкович, уже успела осмотреть раненого. Рана оказалась не слишком серьезной.

— Это быстро заживет, — заявила доктор Бэлла. — Меня беспокоит другое: имеются некоторые признаки сотрясения мозга. Я уже звонила в городскую больницу. К вам просьба, товарищ майор, к семи часам послать за моим коллегой машину. Я напишу адрес.

— В девятнадцать ноль-ноль машина будет ему подана, товарищ капитан. О результатах обследования прошу сообщить мне.

Войдя в палату, майор Филиппов осведомился у Ковача, не нуждается ли он в чем-нибудь. Мартон попросил табаку и спичек. Немного погодя ему были доставлены осьмушка табаку и два коробка спичек вместе с двумя листами папиросной бумаги. Но доктор Гершкович перехватила и конфисковала передачу.

— Позднее, когда поправитесь, — сказала она.

— С табаком-то я скорее поправлюсь! — воскликнул Ковач.

Его сильно мутило, а курево, как он знал по фронтовому опыту, лучшее средство против тошноты. Но к сожалению, доктор еще не успела побывать на передовой и потому не верила в чудодейственную силу табака.

Не прошло после драки и трех суток, а Ковачу уже наскучило лежать на больничной койке. Рана и ссадины успели затянуться. Правда, его еще поташнивало и он плохо слышал — но ведь только и всего! Есть ли смысл валяться из-за таких пустяков?

Однако капитан медицинской службы держалась на этот счет иного мнения: она решительно отвергала его настойчивую просьбу подняться с койки.

«Должно быть, потому, что я здесь единственный лежачий больной», — думал Ковач.

Действительно, рассчитанный на сорок восемь коек госпиталь пустовал. Захворав, любой военнопленный охотно давал себя выслушать, просил лекарства, но предложение лечь в палату испуганно отклонял. И это несмотря на то, что всем было хорошо известно — харчи в лазарете добрые. Вот кабы харчи эти подавались к месту их вечерних сборищ!.. Гонведы слегка завидовали Мартону, но лечь в госпиталь никто не имел охоты. Лучше сесть «на губу»! Почему они так рассуждали, объяснить было трудно.

Доктор Гершкович принимала с семи до девяти часов по утрам и с двух до четырех после обеда. Все остальное время оставалось у нее свободным, и она часами просиживала возле койки единственного своего «лежачего» больного. Первые дни она попросту боялась за Ковача. Но даже когда выяснилось, что сотрясение мозга у него легкое, барабанная перепонка цела и невредима и, следовательно, врачу беспокоиться нечего, она продолжала подолгу при нем оставаться.

Бэлла Гершкович показала Мартону фотографии своих сыновей. Старший, Володя, сражался под Ленинградом и в последнем письме сообщал, что ему присвоено звание старшего лейтенанта. Младший сын, Сергей, лейтенант авиации, был награжден орденом Ленина. Карточки дочери у доктора не оказалось, но она рассказала, что ее девочка очень красива, она младший лейтенант, служит где-то на фронте радисткой, а зовут ее Тамара.