Здесь, под небом чужим - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 18

Стол был скромным: четверть горилки, сало – какой же украинский стол может обойтись без сала? – вареная кукуруза, жесткая, будто и сам початок, и зерна были вырезаны из дерева, несколько крупных золотистых луковиц, вареная картошка в объемистом черном чугунке, каравай хлеба, Куриленко вытащил из кожаной командирской сумки кусок сыра, положил рядом.

– Подарок из Польши.

– Так ты сейчас оттуда?

– Оттуда. Я же сказал…

– Не расслышал… Думал – где-нибудь поблизости сидел, наших рубал. Боялся об этом спросить.

– У Троцкого в помощниках сидят не дураки – свои кадры знают хорошо, и прошлое их и настоящее, а заодно просчитывают и будущее. Знают и то, что я когда-то служил у батьки. Потому и загнали меня туда, где Макар телят не пас, – в Польшу.

Ночевать Куриленко остался там же, на хуторе. Но это было еще не все – в родную дивизию он не вернулся, перешел на батькину сторону…

А батька в это время лежал на хуторе Белом, под Дибровкой, без сознания – его пытался добить сыпной тиф.

Разрозненные части Повстанческой армии воевали. Воевали лихо. Четвертый корпус под командованием Павловского разгромил генерала Слащева и рванул в Крым. С ходу взял Перекоп и Армянский Базар. Следом туда вошли красноармейские части под командой Эйдемана. Красноармейцы потребовали, чтобы Павловский немедленно сложил оружие. Павловский помрачнел:

– Без оружия они нас передушат, как курей. Оружие не сдавать!

Эйдеман взвился:

– Я сейчас выставлю пулеметный полк и нарублю из вас капусты… Понятно? Сдать оружие!

Павловский в ответ лишь усмехнулся. Проговорил жестко, сквозь зубы:

– Оружие не сдавать! Оставаться здесь нам нельзя – будем прорываться к Днепру, в места своих дедов и прадедов.

Одна часть корпуса прорвалась в глубину Крыма и ушла в горы, другая – пробилась к Днепру и затаилась в глухих – глуше самых лютых лесных чащоб – плавнях.

С Махно находился не только верный Лева Задов, но и второй Лева, еще более верный, чем первый Лев, – Голик, с ним на хуторе сидел также Гаврила Троян со своими людьми, рядом находились Галина Кузьменко и ее преданная подруга Феня Гаенко.

Махновцев тем временем продолжали теснить. В Гуляй-Поле были арестованы братья Махно Григорий и Савелий и скорехонько, без суда и следствия, под шумок, под грохот зимнего ветра, сдирающего с хат крыши, расстреляны. Вместе с ними был расстрелян и Александр Лепетченко.

А батька продолжал плавать в тифозном жару, бормотал что-то бессвязно, дергался, скрежетал зубами, потом затихал бессильно и лежал, будто мертвец, с заострившимся лицом, без всяких признаков жизни – ни стона от него не доносилось, ни хрипов, даже запаренного дыхания и того не было. Сердце батькино, кажется, перестало биться.

Но Махно был жив.

В двадцатых числах января – шел уже 1920-й год – ему сделалось лучше, глаза, когда батька открывал их, обретали осмысленное выражение, тяжелый жар, рвавший его тело, исчез.

Махно лежал на печи, укутанный по самый подбородок ватным одеялом, Галина Кузьменко старалась от него не отходить. На чердаке хаты были установлены два пулемета: один стволом в одну сторону, второй – стволом в другую.

Пулемет был установлен и в клуне, в которой хранились дрова и разные хозяйские мелочи. Подойти к хутору незамеченным было невозможно. Взять было очень трудно – для этого потребовалось бы не менее полка солдат.

В конце января Махно, накинув на плечи беличью дошку жены, вышел на крыльцо, втянул ноздрями крепкий морозный воздух. Удивился:

– Надо же! Зима пахнет яблоками!

– Это как? – не поняла жена.

Батька легонько прикоснулся к ее волосам, ощутил в себе нежность, – в виски натекло что-то теплое, слезное, в горле тоже зачмокало что-то соленое – то ли кровь, то ли слезы.

– Снег пахнет яблоками, – тихо произнес он. – Представляешь?

Галина Кузьменко почувствовала, как у нее защемило сердце. Она еще никогда не видела мужа таким слабым, беспомощным, годным только на это больное восхищение неласковым днем.

– Все, все, тебе хватит, – сказала она, натягивая на мужа соскользнувшуюся дошку, голос Галины был непримиримым, – для первого раза пяти минут на свежем воздухе достаточно. Не то снова свалишься.

– Не свалюсь, – слабым, почти угасшим тоном произнес муж.

– В дом быстрее, в дом! – заторопила его Галина. – Скорее возвращайся в дом, в тепло. – Она бросила стремительный взгляд на дорогу, косо разрезавшую длинное поле и исчезавшую за покатым, съехавшим на один бок бугром. Дорога была пустынна. – Пошли назад!

Когда батьке сообщили о гибели его братьев, он заплакал – ослабший, заезженный, усталый организм не выдержал, – через минуту Махно поднял голову, глаза его блестели от слез.

– Как давно это произошло? – тихим голосом спросил он.

– Полмесяца назад.

Махно заплакал вновь. Отплакавшись, сжал в кулак правую руку, произнес едва слышно:

– Ладно… За кровь своих братьев я расплачусь.

Он замкнулся, сделался молчаливым и страшным. По уезду тем временем совершал рейды красный заградительный отряд – то в одном селе наводил порядок, то в другом, то в третьем – и каждый свой рейд сопровождал расстрелами. Вполне возможно, что и братьев Нестора Ивановича расстрелял этот отряд. Хотя вряд ли – в Гуляй-Поле стояла крупная красноармейская часть, она там и вершила суд.

Как-то на хуторе объявился один из разведчиков Льва Задова, неслышной мышью проскользнул в дом. Махно возвращение разведчика засек, потребовал:

– Иди-ка сюда, парень!

Тот, робея, подошел – все-таки Махно есть Махно, – стянул с головы шапку. Худенький, с мутной каплей, повисшей на кончике носа, разведчик больше походил на мальчишку, чем на взрослого мужа, – а в Гуляй-Поле у него остались двое детей и жена на сносях, вот-вот должен был появиться третий ребенок, – он выжидательно смотрел на батьку.

– Чего там, на воле, происходит, докладывай! – потребовал Махно.

– Красный загрядотряд недалеко отсюда расположился на постой, батька. Как бы он сюда не нацелился.

Махно сощурился жестко, глаза у него сделались бешеными.

– Где, говоришь, сейчас находится этот отряд?

– В Успеновке.

– Лева! – взорвался криком Махно. – Голик! Зеньковский! – Леву Задова все чаще и чаще звали Зеньковским, как он сам и просил. – Лева!

Первым явился Голик.

– Выводи тачанки! – приказал ему Махно. – Ставь на них пулеметы!

– Но, Нестор Иванович…

– Никаких «но». Ставь на тачанки пулеметы!

Голик глянул сожалеюще на батьку – видать, в глазах его мелькнуло что-то такое, что задело Махно, батька сморщился, будто съел горький дичок, одна губа у него знакомо надвинулась на другую, и он зло рубанул рукою воздух:

– Лева, попробуй только не выполнить мое приказание… Ты меня знаешь!

Голик знал батьку: через несколько минут пулеметы уже стояли на тачанках.

Следом за Голиком явился Задов, тоже попробовал отговорить батьку от поездки.

– Вы что, спелись? – разъярился Махно.

Вскоре тачанки уже неслись по насквозь промерзшей, до асфальтовой гладкости обработанной ветром дороге к Успеновке. Поскольку народу в отряде Махно было мало, то за пулемет первой тачанки, в которой лежал укутанный