Юрий Стукалин - Оскал «Тигра». Немецкие танки на Курской дуге Страница 19

Я замолчал, давая ему возможность переварить сказанное, а затем сменил тему разговора:

— Кстати, как твой экипаж?

— Нормальные ребята, — пожал плечами Фишер. — Один моложе меня, только что из-за парты. А трое других уже год как воюют.

— Вот видишь, — похлопал я его по плечу. — Значит, опытные парни. Ты у них спроси, как мы раньше с русскими бились.

— А что?

— Да ничего. Я когда в первый раз Т-34 увидел, думал — все, переломят они нам хребет! Так что спроси, не стесняйся. Они тебе расскажут.

В сорок первом, в начале Восточной кампании, мы ощущали сладкий вкус победы. Мы думали, что вот она, Москва, совсем рядом. Войдем маршем в их столицу, а русские сами лапки кверху поднимут. Но мы ошиблись. Иваны не собирались выбрасывать белый флаг и выползать к нам на карачках, они дрались люто и яростно.

Много мы натерпелись тогда от «тридцатьчетверок». Быстрая, маневренная машина. Проходимость по чертовому русскому бездорожью великолепная. Корпус обтекаемый, лобовая броня — сорок миллиметров. Калибр пушки семьдесят шесть миллиметров против наших тридцати семи. Двигатель у Т-34 — пятьсот лошадей, и запас хода почти вдвое больше нашего.

Сейчас, в сорок третьем, может показаться странным, но мы их жутко тогда боялись. Это сегодня мы имеем наисовременнейшую технику, какой нет у русских, — «тигры», «пантеры». А тогда ставка была на блицкриг, как в Польше, где за месяц всех причесали. Думали взять нахрапом. Кто же знал, что русские медведи такие упертые и сообразительные. Недооценили мы тогда врага.

— А ты женат? — ни с того ни с сего вдруг спросил Бруно.

— Да, — ответил я после некоторой заминки. — Правда, и сам об этом уже забывать начал. А что?

— Просто Отто ведь тоже был женат, а теперь… — Фишер запнулся, голос его дрогнул, — теперь она вдова.

— Женой солдата нелегко быть, — вздохнул я. — Свою супругу я не видел с сорокового года.

— Ни разу?!

— Не получалось как-то, — я замолчал, погрузившись в воспоминания.

У меня было две возможности увидеть семью. В первый раз мне полагался небольшой отпуск после ранения, но я твердо решил им не воспользоваться. Во-первых, я чувствовал себя калекой. Шрамы не до конца затянулись, я прихрамывал и не хотел, чтобы моя жена, мать, и маленький сын видели меня таким. Убогий и потрепанный войной — таким я себя ощущал. К тому же я втянулся в тяжелую жизнь и знал от друзей, что возвращение на фронт после отпуска сильно ломает и травмирует даже крепкие души. Тешил себя надеждой, что война скоро закончится, и я смогу вернуться домой насовсем. Наивно полагал, что могу внести серьезную лепту в ускорение нашей победы, рвался к своим сослуживцам поближе к линии фронта. Мы все были одержимы идеей быстрой победы, жертвовали всем ради нее.

Во второй раз я получил отпуск уже после переподготовки и твердо решил поехать. Я слишком устал на фронте. Казалось, как только приеду домой, обниму жену и сына, увижу мать, то все ужасы войны, которые последнее время стояли у меня перед глазами, все мои внутренние демоны вмиг исчезнут, растворятся.

Получив отпускные документы и паек, я на попутке ехал к вокзалу, рисовал себе радужные картины, смаковал их. Блаженная улыбка не сходила с моего лица, я радовался удаляющемуся гулу взрывов.

У меня в ранце бережно хранилась форменная фуражка, я ее ни разу не надевал, вместо нее носил затасканную, провонявшую потом и выгоревшую пилотку. А тут ее достал, водрузил на голову. Мне казалось, что так я выгляжу солидно. Мне было плевать, что новенькая фуражка мало подходит к моему застиранному поношенному мундиру.

Три недели отпуска! Я рассчитывал, что десять дней уйдет на дорогу туда и обратно, а остальное время посвящу семье. Три долгих года я не видел своих. Это все равно, что целую вечность. Жена писала мне часто и присылала фотографии, но это не то. Что мне до куска картона, когда я вот-вот смогу обнять ее, ощутить тепло ее тела, вдыхать ее запахи, такие родные и такие забытые!

Все пошло наперекосяк с самого начала. Два дня я проторчал на вокзале. Поезда шли крайне нерегулярно и раньше, но именно в этот момент русские дважды бомбили железнодорожный узел, устраивая дикие налеты. Людей не хватало, и мне приходилось тушить вагоны, оттаскивать раненых, заниматься погрузкой-разгрузкой боеприпасов.

Во время второй бомбардировки бомба попала в здание вокзала. Я как раз стоял у окна. Трещали стекла, падали с хрустом потолочные перекрытия, меня взрывной волной выбросило на улицу. Я растянулся на дороге, обхватив руками голову и молясь о возможности хотя бы добраться до дома, а там уж и помирать можно. К счастью, сам не пострадал, но моя фуражка… Мало того что она вся была в грязи, ее осколок прошил насквозь. Как он не пробил мне череп, для меня осталось загадкой. Кляня русских последними словами, я выкинул фуражку и напялил свою боевую пилотку.

Когда наконец подали поезд, радости моей не было предела. Единственным развлечением в пути были сон и игра в карты. Поскольку я не являлся хорошим игроком, а отпускники-пехотинцы оказались поднаторевшими в этом деле ребятами, почти половину жалованья я проиграл им в первые же дни. Кормили нас на убой, и я, если не играл в карты, валялся на полке, отсыпаясь.

Я наблюдал в окно, как менялся пейзаж за окном, становясь менее диким и более европейским, ухоженным. Сердце мое пело. Наша компания постепенно редела, ребята пересаживались на другие поезда, все стремились скорее попасть домой. Семье об отпуске я не писал, рассчитывая устроить сюрприз. Как потом выяснилось, поступил правильно.

Поздно вечером пятого дня на одной из станций, уже на территории Германии, наш поезд надолго задержали. У вагонов стояли жандармы, никого не выпускали. Мы начали волноваться, решили поинтересоваться, что случилось. Я высунулся из окна и обратился к офицеру, пытаясь узнать о причине задержки, но тот не удостоил меня ответом. Лишь глянул на меня, как на дохлую мышь. Награды на моей груди не произвели на него никакого впечатления. Тыловая крыса!

Тревожное чувство охватывало нас. Мы видели, что все вагоны проверяются и некоторых солдат высаживают с поезда вместе с вещами.

— Вот и погуляли, — стукнув по столу, прорычал пехотинец в звании унтер-офицера. — Я третий раз в отпуск собираюсь и никак не могу доехать! Меня снимают и отправляют обратно на эту бойню!

Тревожное настроение передалось всем, солдаты притихли. Стук каблуков в тамбуре громким эхом разлетелся по вагону. Щуплый обер-лейтенант, сощурив холодные близорукие глаза, проверял документы, освещая фонариком солдатские книжки и лица бойцов. За его спиной высились два дюжих жандарма с МП-40 наперевес. В нашем вагоне ехало много раненых, отправленных на поправку, но и им не было поблажек.

— Куда следуете? — сухим бесцветным голосом вопрошал обер-лейтенант у солдат, хотя место прибытия было указано в документах. Жандарм дотошно проверял каждую бумажку, а у некоторых бедолаг осматривал места ранений, интересовался, как они их получили.

Когда он козырял и резюмировал «можете следовать!», по вагону разносился вздох облегчения, но если он резко говорил «на выход!», слышались стоны и проклятия. Одного рядового с перевязанной по локоть левой рукой вытянули из вагона чуть ли не за шкирку. Парень, заикаясь, указывал на руку, на сопроводительные документы из госпиталя, но жандарм только больше вскипал:

— Германия воюет, а вы прохлаждаться едете?! — шипел на бедолагу обер-лейтенант, будто эта несправедливость затрагивала его лично, хотя сам, гнида, преспокойно околачивался в глубоком тылу: — К сиське прижаться? На выход!

Унтера, который никак не мог доехать до дома, жандармы, не обращая внимания на мольбы и причитания, тоже выпихнули из вагона.

Когда процессия добралась до меня, спина моя была мокрой от пота. Передавая этой гниде документы, я изо всех сил старался, чтобы он не заметил, как у меня дрожат пальцы. Но ему на это было наплевать, он всякого навидался.

Обер-лейтенант задал мне вопрос о цели поездки. Я ответил. Он чертовски медленно водил глазами по документам, шевелил губами, читая. Мне жутко хотелось съездить ему по морде, но я знал, что последует. Трибунал. Штрафная рота мне будет обеспечена. Жандарм тянул время, наслаждаясь предоставленной властью. Он упивался своим положением, прекрасно сознавая, что, дай нам волю, его бы растерзали на куски, но сейчас никто не осмелится даже пальцем его тронуть.

— На выход! — протянул мне документы жандарм.

— Может, вы все-таки объясните ситуацию, герр обер-лейтенант? — спросил я, понимая, что зря я все это начал, но остановиться не мог.

Он холодно полоснул меня презрительным взглядом, направил луч света прямо в лицо, а потом перевел его на мои награды. Мне показалось, что прошла вечность, пока он соизволил ответить.

— Вам, — он произнес «вам» с таким выражением, будто собирался плюнуть, — я отвечу. Мой кузен тоже служит в танковых войсках, он воюет во Франции. Я уважаю этот род войск, но он, в отличие от вас, — еще один «плевок», — сейчас на фронте…